«Бетар» в большей степени, чем другие молодежные движения, ориентировалась на создание культа вождя. Однако эта тенденция возникла спонтанно и не являлась, как в случае с фашизмом, неотъемлемой частью официальной идеологии. Жаботинский вовсе не стремился стать диктатором и неоднократно с презрением и насмешкой отзывался об «эпидемии поисков диктатора». Своим палестинским поклонникам, которые хотели превратить его в «фюрера», Жаботинский говорил, что верит в великие идеи XIX века — идеи Гарибальди и Линкольна, Гладстона и Виктора Гюго. Новая идеология, согласно которой свобода ведет к гибели, а обществу необходимы вожди, порядок и кнут, была не для Жаботинского: «Я не приемлю такого вероучения, — писал он. — Лучше не жить вообще, чем жить при таком режиме»[497]. На 5-м всемирном съезде «Бетар» в Вене Жаботинский заявил, что в этом движении нет места людям, частью мировоззрения которых стала фашистская диктатура[498]. Он считал, что от этой эпидемии пострадала лишь небольшая горстка его последователей и что даже для них фашизм — это всего лишь модное веяние и скорее красивые слова, чем глубоко укоренившееся убеждение.
Это ошибочное понимание ситуации внушило Жаботинскому ложный оптимизм, ибо на самом деле среди его палестинских последователей опасные идеи и методы пустили более глубокие корни, чем хотелось бы верить лидеру ревизионизма. Аба Ахимеир, ведущий идеолог палестинского неоревизионизма, даже не скрывал кредо своей группы: эти люди хотели искоренить дух либерализма и демократии, который, по словам Ахимеира, уничтожил сионизм. Палестинское течение в рамках ревизионистского движения, породившее подобные воззрения, возникло в 1924 г. Некоторые его лидеры и идеологи прежде принадлежали к социалистическим партиям: Ахимеир, Евин, У. Ц. Гринберг, Альтман, Вайнштейн и другие были членами «Хапоэль Хацаир» или «Ахдут Ха’авода». По всей вероятности, в такой извращенной форме выразилась у них психологическая реакция на разочаровавшие их идеалы. Эта группа палестинских экстремистов утверждала, что если бы не антисемитизм Гитлера, то немецкий национал-социализм был бы вполне приемлем и что Гитлер, как бы то ни было, спас Германию[499]. Даже еще раньше, в 1932 г., они приветствовали великое национальное движение, которое спасло Европу от беспомощных парламентов и, прежде всего, от засилья советской тайной политики и от гражданской войны[500]. В лице Муссолини Ахимеир видел величайшего политического гения XX столетия. Когда Жаботинский приехал в Палестину, Ахимеир попросил его быть для своих последователей «дуче», а не просто лидером партии[501]. Глубоко смущенный этой просьбой, Жаботинский отказался, не объясняя причин.
Выдающийся поэт Ури Цеви Гринберг, еще один идеолог этой группы, начал свою карьеру с сочинения стихотворений и эссе (сначала — на идиш, потом — на иврите) во славу халуцим-первопроходцев; время от времени он выражал восхищение Лениным и Троцким. Но позднее он стал воспринимать социалистическое движение как наиболее опасного врага и чем дальше, тем больше убеждался, что евреям необходим диктатор, способный возглавить и повести за собой народные массы. Гринберг считал, что для формирования общественного мнения одной лишь голой правды недостаточно. По слухам, именно он предложил Евину, который разделял его идеи и был редактором газеты «Хасит Ха’ам», обвинить лидеров Хистадрут в растрате общественных средств, поскольку таким способом легче всего было настроить против них евреев в диаспоре. Дважды упрашивать Евина не пришлось. В его романе «Иерусалим ждет» Бареша, лидер палестинского трудового движения, мечтает о концлагерях сталинского толка и о казнях своих врагов[502]. Сионистские лидеры в сочинениях подобного толка обвинялись во всевозможных преступлениях и изображались как тайные агенты и британские шпионы.
Неудивительно, что после такой кампании именно на эту группу пало подозрение в убийстве Арлозорова. Ахимеир в период расследования этого убийства написал идеологический памфлет, направленный против своих собственных соратников («Мегилат Хасикарикин»), полагавших, будто обвинение в политическом преступлении — это чье-то сугубо личное дело. Ссылаясь на деятельность сикариев (радикальной секты периода иудейских войн с римлянами, члены которой носили под одеждой короткий меч — сику — и убивали политических противников на массовых собраниях, нередко успешно спасаясь бегством в наступавшей суматохе), Ахимеир писал, что новый порядок всегда возводится на костях его противников. Сикарии в его описании представали безымянными героями, которые избирали для жертвоприношения в честь нового порядка ведущих деятелей порядка старого. Он не считал их убийцами, поскольку они действовали не ради личной выгоды. Значение имеет не сам поступок, а цель, ради которой он совершается. В другом своем сочинении Ахимеир заявлял, что единственный критерий, по которому можно судить революцию, — это количество пролитой крови[503]. Выдвигал он и старые лозунги о том, что великие свершения достигаются только огнем и кровью и что умеренность в период острейшего кризиса смертельно опасна.
Ахимеир был лидером небольшой группы активистов, называвших себя «Брит Хабирйоним» (опять-таки в честь одной из экстремистских сект, действовавших в древний период иудейской истории). Деятельность этой группы не привела ни к каким заметным политическим последствиям, однако эти радикальные агитаторы привлекали к себе немалое внимание. Бирйоним мешали выступать профессорам-пацифистам в Еврейском университете (например, Норману Бентвичу) и организовали бойкот переписи населения, проводившейся в период мандатного правления[504]. Но деятельность и эксцентричные воззрения бирйоним интересны, главным образом, лишь по той причине, что они служили источником вдохновения для некоторых крупных фигур в рядах «Иргун» и группы Штерна; в некотором смысле бирйоним можно назвать их предшественниками. Однако считать их прямыми предшественниками Разиэля, Штерна и Бегина невозможно. Ведь если бирйоним видели главного врага в трудовом движении и воевали одновременно на трех или четырех фронтах, «Иргун» и последователи Штерна концентрировали свои усилия только против внешнего врага. Более того, группа Штерна, в противоположность Ахимеиру, верила во всевозможные социалистические идеалы.
Главными лейтмотивами политической мысли Ахимеира (как и Штерна), повторявшимися с назойливой регулярностью, были темы смерти и жертвоприношения. Наибольших успехов Ахимеир добился в своих нападках на «марксистов», как он называл всех, кто был левее его. Но, в сущности, он был литератором, а не политиком, и тем более не военным вождем. Он мог похвастаться несколькими восторженными почитателями, но в целом его влияние на молодое поколение было весьма ограниченным. С его точки зрения, в мире было очень мало такого, на что можно надеяться и чему стоило посвятить жизнь: люди по своей природе злы, а в политике действует только закон джунглей. Мировоззрение Ахимеира представляло собой абсолютно безотрадную картину, полную мрака, насилия, предательства и разрушения. Едва ли подобные перспективы могли увлечь воображение молодежи, склонной вдохновляться гораздо более романтичными идеалами. Ахимеир твердо и мужественно отстаивал свои убеждения и неоднократно сидел из-за них в тюрьме — до тех пор, пока в середине 1930-х гг. не отошел от активной политической борьбы по личным причинам. Другие идеологи группы бирйоним и вовсе не были активистами по натуре. Они следили за политической борьбой, так сказать, из зрительного зала. После прихода Гитлера к власти бирйоним приняли участие в нескольких антинацистских демонстрациях (в частности, сорвали флаг с немецкого консульства в Иерусалиме).
Жаботинский относился к этим палестинским зелотам двойственно. Он постоянно выражал свое восхищение их боевым духом и даже называл Ахимеира — хотя и не без некоторой иронии — «рабену веморену» («нашим духовным вождем и учителем»). Но временами политические и психологические расхождения между Жаботинским и бирйоним казались непреодолимыми. Аристократа Жаботинского раздражали стиль поведения этих палестинских санкюлотов и присущая им склонность к агрессивным личным нападкам. Жаботинский тоже мог бы не без сарказма писать о «Бен Бульоне», хвастливом лидере «Мапаи», однако он не был по натуре мстительным и злопамятным, тогда как палестинцы ничего не забывали и не прощали. В 1932 г. Жаботинский написал лидерам бирйоним, что ему слишком тесно с ними в рамках одного движения и что он выйдет из ревизионистской организации, если в ней возобладают экстремистские взгляды[505]. Его чрезвычайно возмущало отношение Ахимеира и его друзей к нацистской Германии, и в письме к одному из редакторов их газеты Жаботинский заявил, что «статья и замечания по поводу Гитлера и гитлеризма для меня и для всех нас — как нож в спину. Я требую безоговорочного прекращения этого разгула. Усматривать в гитлеризме какие-то черты «национального освободительного движения» — это чистой воды невежество. Более того, при нынешних обстоятельствах весь этот детский лепет дискредитирует и парализует мою работу… Я требую, чтобы ваша газета безоговорочно и абсолютно присоединилась не только к нашей кампании против гитлеровской Германии, но и к нашей борьбе против гитлеризма во всех смыслах этого слова»[506].
Редакторы этой газеты позднее заявляли, что Жаботинский просто не читал их издание регулярно и полагался на сведения из вторых рук. Они не питали особой симпатии к образу действий и политике Жаботинского, осуждая «общесионистский» менталитет, царящий в ревизионистском движении, насмехаясь над подачей петиций (подробнее об этом см. ниже). Ссылаясь на преклонный возраст лидера ревизионистов, они презрительно отзывались о нерешительности и трусости Жаботинского. Несколько раз они даже открыто бунтовали и угрожали выйти из ревизионистского движения. Позднее антагонизм несколько смягчился — отчасти благодаря тому, что в 1930-е гг. Жаботинский лично вступил в борьбу с левым крылом сионизма, а отчасти из-за того, что он не хотел оставить бирйоним в беде, когда те находились под арестом по обвинению в принадлежности к нелегальной террористической организации. Ахимеира в очередной раз арестовали в 1933 г. по подозрению в подстрекательстве к убийству Арлозорова. Согласно официальному ревизионистскому источнику, опубликованному много лет спустя, Жаботинский «дал добро» на любые действия бирйоним[507]. Он с готовностью находил оправдания для «горячих голов»: «импульсивные максималистские тенденции в нашем движении вполне понятны и естественны», — писал он в частном письме. Единственное, против чего он был настроен непримиримо, — любая организованная оппозиция, которая ослабила бы партию изнутри и подорвала бы ее авторитет как легального движения[508].
В своем неоправданно лояльном отношении к фашистским наклонностям некоторых своих последователей и в своей собственной склонности преуменьшать значение того, что было непростительно, Жаботинский продемонстрировал, что и ему не был полностью чужд оппортунизм. К такому же выводу подталкивает факт неоднозначного отношения Жаботинского к вопросам религии. Воспитанный в либерально-рационалистических традициях, он был пылким приверженцем свободомыслия. Высшей ценностью для него всегда оставалась светская европейская цивилизация, «сотворцами» которой, как он однажды писал, были евреи. Жаботинский подвергал острой критике вредоносное влияние организованной религии, сказавшееся на событиях еврейской истории последних столетий: иудаизм тормозил развитие научных исследований, принижал положение женщины в обществе и в целом слишком активно вмешивался в повседневную жизнь[509]. В 1931 г. Жаботинский писал одному из своих коллег, что ревизионистское движение не должно впитать в себя ни малейшей частички (религиозного) традиционализма.
Но в 1935 г. Жаботинский сам решил внести квазирелигиозный пункт в ревизионистскую конституцию. В сущности, он открыл для себя священные сокровища еврейской традиции. И теперь даже индифферентной терпимости к религиозным вопросам оказалось для него недостаточно: Жаботинский заявил о необходимости синтеза национализма и религии. Причины, которыми он объяснял столь неожиданную перемену в своих воззрениях, звучат неубедительно; не было это и внезапным религиозным прозрением. Истинное намерение Жаботинского, как бы он это ни отрицал, состояло в том, чтобы получить поддержку ортодоксальных религиозных кругов Восточной Европы. Возможно, на него повлияло выступление Рабби Кука, духовного вождя палестинской общины ашкенази, в защиту бирйоним, подвергшихся преследованиям после убийства Арлозорова. А возможно, как полагает его биограф, Жаботинский почувствовал, что одних только светских ценностей недостаточно для создания и поддержания моральной целостности нации[510]. Как бы то ни было, со стороны Жаботинского это был тактический шаг, не основанный на внутренних убеждениях. Решение протянуть руку дружбы организованной религии получило поддержку в рядах ревизионистского движения, однако подорвало его идеологическую базу, поскольку теперь стало невозможным убедительно отвергать социализм во имя «монизма»: ведь ревизионисты пошли на компромисс с религиозной системой!
После раскола в рядах ревизионистского движения Жаботинский решил присутствовать на 18-м сионистском конгрессе. Он даже надеялся, что конгресс примет его политическую программу, которую прежде отверг. Конгресс состоялся вскоре после убийства Арлозорова. Большинство на нем представляли трудовики, подвергшие ревизионистов настоящему остракизму. Левые сионисты отказались сидеть с ними рядом в президиуме, и вся делегация трудовиков вставала и выходила из зала, как только на трибуне появлялся ревизионист. Все это было крайне унизительно, и впоследствии Жаботинский вспоминал о 18-м конгрессе с горечью: для него эти события были свидетельством того, что официальному сионизму пришел конец и что возродить его изнутри невозможно. Однако Жаботинский не торопился создавать независимую организацию. Весь 1934 г. он посвятил большой кампании по сбору подписей, которую финансировало ревизионистское движение: под воззванием к правительствам всех цивилизованных государств было собрано около 600 000 подписей. В тексте воззвания говорилось о бедственном положении европейских евреев и о необходимости открыть двери Палестины для массовой иммиграции. Подписавшиеся под этим документом свидетельствовали, что надежду на нормальный образ жизни им может дать только эмиграция в Палестину. Исполнительный комитет сионистской организации резко осудил эту кампанию как очередной рекламный трюк ревизионистов, лишенный всякого политического значения и рассчитанный только на завоевание популярности в еврейских общинах Восточной Европы, а кроме того — вредный (поскольку кампания пробуждала ложные надежды). Жаботинского (уже не в первый раз) обвинили в вопиющем нарушении сионистской дисциплины.
Впрочем, не одна только петиционная кампания запустила ту цепную реакцию, которая привела к окончательному разрыву ревизионистов с официальным сионизмом и к созданию Новой сионистской организации. В октябре 1933 г. лидеры «Бетар» распространили среди членов этого движения новый циркуляр («№ 60»), предписывавший тем, кто хотел эмигрировать, не полагаться на помощь Еврейского Агентства. «Бетар» собиралась самостоятельно вести прямые переговоры с палестинскими работодателями, уполномоченными приглашать рабочих из-за рубежа в соответствии с установленными правилами иммиграции. Это решение ревизионисты официально объяснили как выражение протеста мандатному правительству, которое в октябре 1933 г. выделило Еврейскому Агентству только 5500 (вместо требуемых 24 тысяч) разрешений на иммиграцию в течение полугода. Однако Еврейское Агентство, узнав о циркуляре № 60, истолковало политику «Бетар» в совершенно ином свете, а именно как акт саботажа и попытку разрушить солидарность в рядах сионистского движения. В марте 1934 г. во все иммиграционные конторы Еврейского Агентства поступила инструкция не выдавать разрешений на въезд в страну членам «Бетар». Ревизионисты в ответ объявили бойкот Еврейскому Национальному фонду и основали свой собственный фонд «Тель Хаи»[511]. Многие еврейские общины сообщали об ожесточенных стычках между членами «Бетар» и социалистических молодежных движений. В Тель-Авиве в последний день Пасхи 1933 г. произошло крупное столкновение, когда социалисты напали на шествие членов «Бетар». В последующие годы подобные стычки участились.
Ситуация еще больше усугубилась, когда ревизионисты на 5-й всемирной конференции в августе 1932 г. решили основать свою собственную Национальную федерацию труда. Жаботинский в получившей широкую известность статье «Да — сломать!» поддержал это решение[512]. Он не хотел преуменьшать роль трудовиков в Эрец-Израиле и вступать в конфликт с социалистами. Однако монополию Хистадрут и ее привилегированный статус следовало «сломать». Классовую борьбу, которая была для сионизма непозволительной роскошью, следовало заменить национальной арбитражной системой. Ревизионистская федерация труда была основана весной 1934 г. Деятельность ее вызывала возмущение у Хистадрут, считавшей, что эта федерация проводит систематическую, широкомасштабную и опасную работу по срыву забастовки и что с ней следует бороться до последней капли крови. Некоторые соратники Жаботинского также не поддержали его решение, считая конфликт с Хистадрут бесполезным и даже вредным как для ревизионистов, так и для сионизма в целом. Они предсказывали (довольно точно), что в результате создания независимого профсоюзного движения общественное мнение станет отождествлять ревизионизм с работодателями и их интересами; а из-за этого ревизионизм утратит львиную долю своей популярности.
Но Жаботинского не убедили эти аргументы. Что бы он ни говорил в публичных выступлениях, в глубине души он не питал иллюзий относительно возможности завоевать массовую поддержку среди «левых». «Не обманывайте себя, — сказал он Шехтману в частной беседе. — Действительно, многие рабочие симпатизируют нашей программе, но наша настоящая опора — это средний класс. Мы никогда не сможем договориться с людьми, которые кроме сионизма лелеют еще и другие идеалы — социалистические»[513]. В этом отношении взгляды Жаботинского претерпели существенные изменения: теперь он был буржуа и гордился этим. В 1927 г. он заявлял: «Не надо стыдиться, мои буржуазные товарищи!». Культ пролетариата как единственного носителя прогресса Жаботинский теперь считал ошибочным. Будущее, по его мнению, было за буржуазией — если только ей удастся избавиться от излишней мягкотелости и от комплекса вины. Высокие принципы свободы, равенства и братства, «которые теперь хранит, главным образом, лишь бесклассовая интеллигенция», первой провозгласила именно буржуазия, которая даже теперь остается главным гарантом спасения от полицейского государства[514].
Восхваляя добродетели среднего класса, Жаботинский добавлял, что классовая борьба для сионизма бессмысленна. «Левые» в ответ стали называть его «еврейским фашистом», что ничуть не смутило Жаботинского. Не обеспокоило его и то, что Бен-Гурион окрестил его «Владимиром Гитлером». В те времена такие ярлыки, как «фашизм» и «Гитлер», еще не несли в себе всех зловещих коннотаций, которые приобретут в последующие годы. Но в 1934 г., после основания Ревизионистского трудового союза, конфликт, казалось, стал развиваться бесконтрольно. Слишком часто происходили вспышки насилия, которые не радовали ни одну, ни другую сторону. В октябре, по инициативе Пинаса Рутенберга, основателя и руководителя Палестинской электрической корпорации, Жаботинский встретился с Бен-Гурионом в Лондоне. Несмотря на серьезные расхождения в политических взглядах, Жаботинский и Бен-Гурион питали друг к другу уважение и даже восхищение. В результате этой встречи они не только достигли взаимопонимания, но и прониклись взаимной симпатией. В одном письме Бен-Гурион обратился к Жаботинскому как к «другу», а Жаботинский в ответ заявил, что глубоко тронут этими теплыми словами и что, наверное, сам виноват в том, что давно позабыл нормальный человеческий язык[515]. Было выработано соглашение о разделе сфер влияния между 60 000 членов Хистадрут и 7000 членов Ревизионистского трудового союза. Следовало покончить с насилием и взаимными оскорблениями. Ревизионисты должны будут отменить бойкот, объявленный ими Национальному фонду, а Еврейское Агентство снова начнет выдавать иммиграционные сертификаты членам «Бетар». Более того, соглашение Бен-Гуриона и Жаботинского подразумевало, что со временем ревизионисты снова вернутся в ряды сионистской организации, а их представители войдут в Исполнительный комитет.
Но если два лидера смогли найти общий язык, то движениям в целом это так и не удалось. Ревизионисты не поддержали соглашение; особенно громкие протесты выразили, разумеется, палестинцы и члены «Бетар». На съезде в Кракове в феврале 1935 г. ревизионисты объявили, что будут настаивать на своем праве вести независимую политическую деятельность, что бы ни решила сионистская организация. На референдуме в марте 1935 г. члены Хистадрут небольшим большинством голосов также отвергли соглашение. Аналогичное решение в том же месяце принял Исполнительный комитет сионистской организации, что усугубило противостояние между ревизионистами и сионистами. Исполнительный комитет заявил о необходимости укрепить внутреннюю дисциплину: годовых взносов в размере 1 шекеля и поддержки Базельской программы было уже недостаточно. Каждый сионист должен считать обязательными все решения, принятые руководством сионистского движения.
После провала попыток Жаботинского и Бен-Гуриона сплотить движение окончательное отделение ревизионистов от сионистской организации стало только вопросом времени. Официальный раскол состоялся в апреле 1935 г., когда исполнительный комитет ревизионистского движения принял решение о создании независимой всемирной организации. Правда, среди лидеров ревизионизма не все были согласны с этим решением, но на плебисците, проведенном в июне того же года, 167 000 ревизионистов проголосовали за него и только 3000 — против. Жаботинский встретил это решение со спокойной совестью. Для него старая герцлевская организация была уже мертва. Кроме того, Жаботинский был убежден, что со временем Еврейское Агентство, захваченное социалистами, будет вынуждено вести с ним переговоры на равных.
Учредительный съезд Новой сионистской организации состоялся в сентябре 1935 г.; делегатов на этот съезд прислали 713 000 избирателей из 32 стран — больше, чем участвовало на выборах в сионистский конгресс. Правда, проверить эти цифры было невозможно, а кроме того, Жаботинский облегчил своим сторонникам задачу сбора подписей: не нужно было даже платить чисто символические членские взносы — достаточно было просто заявления о сочувствии ревизионистам. Но даже если официальная статистика была раздутой — первоначально Жаботинский рассчитывал на миллион избирателей, — все равно можно не сомневаться, что ему оказали внушительную поддержку, особенно в Польше и в других странах Восточной Европы. Более того, Жаботинского поддержали не только простые доверчивые люди, готовые отдать свои голоса любому, кто пообещает им спасение: он завоевал множество приверженцев среди молодежи и интеллигенции[516]. По мере ухудшения международной ситуации во всех слоях еврейских общин нарастало недовольство, и люди полагали, что если не сработала закулисная дипломатия Вейцмана, то нужно предоставить шанс Жаботинскому.
Итак, в 1935 г. Жаботинский наконец создал собственную партию — Новую сионистскую организацию — и стал ее неоспоримым лидером. Штаб партии разместился в Лондоне. Жаботинский путешествовал по многим странам как представитель своего движения, выступал с речами перед воодушевленной публикой, давал интервью, устанавливал контакты с мандатной комиссией Лиги Наций. Он встречался с президентами, министрами и членами парламента, и в некоторых столицах, особенно в Восточной Европе, к ревизионистскому движению отнеслись весьма благосклонно (по причинам, которые мы сейчас обсудим). Но было не совсем понятно, на что рассчитана вся эта бурная общественная деятельность. Долгие годы Жаботинский жаловался на то, что у него связаны руки. Теперь же он наконец получил полную свободу действий, а его движение даже начало завоевывать международное признание. Пока Жаботинский был главой оппозиции, он располагал привилегией упрекать официальную верхушку сионистской организации в неудачах, объясняя их недостатком изобретательности. Но теперь одной только критики было мало. От Жаботинского ожидали, что он предоставит реальную альтернативу традиционной политике сионизма и добьется успеха там, где сионистской организации это не удалось. Настал час испытания; общественность готова была заявить Жаботинскому: «Здесь Родос, здесь и прыгай».
В этот период действовала королевская комиссия и разрабатывался план раздела Палестины. В феврале 1937 г. Жаботинского пригласили дать показания перед комиссией, и он сделал ряд энергичных заявлений относительно своей политики. Он заявил, что положение евреев в Восточной Европе — это катастрофа исторического масштаба. Предстоит спасать миллионы — многие миллионы — евреев. Евреям нужно государство, поскольку жизнь в государстве — это единственно возможное нормальное состояние для любого народа. Даже самые малочисленные и скромные нации, не способные похвастаться особыми заслугами и не сыгравшие заметной роли в развитии человечества, имеют свои государства. Но когда сионизм просит даровать государство самому несчастному из всех народов планеты, ему отвечают, что он просит слишком многого, мотивируя свой отказ тем, что в еврейском государстве арабы останутся в меньшинстве. Но в чем здесь проблема? Ведь у арабов уже есть несколько национальных государств:
ebooksa