Замок Орла

– Занчит, нам угрожает опасность?

– Нет, но ведь мы с тобой узницы.

– Игольной башни?

– Да.

– Так это вас называют белым призраком?

– Да, меня, ведь я бедная пленница, несчастная и отчаившаяся, потому что провела в заточении долгие-долгие годы, казавшиеся мне столетиями… но теперь я безмерно счастлива и забыла свое горестное прошлое. Потом ты узнаешь обо мне все-все. А сейчас давай говорить только о тебе… – скажи, как ты оказалась в замке Орла?

И Эглантина начала рассказывать обо всем, что мы поведали нашим читателям в предыдущих главах, а посему нам остается только прибавить, что рассказ девушки был выслушан с жадным вниманием и горячим интересом.

Так прошел остаток ночи – потом наконец занялся новый день.

Впервые в бледных отсветах зараждающейся зари мать смогла разглядеть пока еще незнакомые черты своей дочери. Конечно, за нескончаемо долгие часы мечтаний Бланш де Миребель нарисовала некий идеальный образ своего дитя и оделила дочь самыми чудными качествами, не забыв изящество и красоту. Однако куда легче почувствовать, чем выразить то, что творилось в душе матери, когда она смогла своими глазами увидеть, что ее идеал превзойден во сто крат и что явь оказалась много краше мечты.

Хотя наше перо не очень искусно, мы, однако, не удержались бы от соблазна и не отступили перед невероятно трудной задачей – и непременно попытались бы описать эту сцену, трогательную, полную живого очарования. Но на память нам вовремя пришла дивная глава из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго, где затворница крысиной норы находит Эсмеральду, свою дочь, потерянную двадцать лет тому назад. Так что мы предоставим нашим читателям возможность, положившись на воображение, восполнить наше молчание, а лучше, мы просили бы их перечитать восхитительные страницы из «Осенних листьев» и «Песен сумерек»[75]…

Итак, минуло два дня.

Никакая опасность нашим узницам пока не угрожала. Прежде всего потому, что Антида де Монтегю не было в замке. Но даже останься он в здесь, пленницам меньше всего следовало бы опасаться, что ему вдруг вздумается нагрянуть в Игольную башню.

Он не переступал порог зловещей обители Бланш пятнадцать лет с лишним, а слуга, которому было поручено носить еду для женщины, делал это с такой же неохотой, как и в случае с Тристаном де Шан-д’Ивером, запертом в каменном мешке водосборника. Иначе говоря, нерадивый служка оставлял корзину со снедью на первой ступеньке лестницы и убирался восвояси, не удосуживаясь подняться чуть выше и обменяться с пленницей хоть словом.

Бланш, после того как ей вернули дочь, наслаждалась этими мгновениями покоя – ей даже хотелось продлить их до бесконечности. Она жила только настоящим, будто вычеркнув из памяти прошлое и стараясь не думать о будущем. Она была так счастлива, что ей казалось, будто малейшая перемена может ее погубить.

Но Эглантина совсем не разделяла ее настроения… Она постоянно вспоминала последние слова Лакюзона, сказанные женщине в белом: «Скоро я вернусь за вами обеими…» – и горячо молилась, чтобы долгожданный избавитель пришел как можно скорее.

Однако на второй день к вечеру смутная тревога омрачила счастье Бланш. Небосвод ее души, на миг озарившийся светом, вновь затянуло мрачными тучами.

Днем несчастной временами чудился лязг оружия и какой-то странный гул – все это наводило на мысль, что в замке собирается целое войско. С наступлением темноты вновь стало тихо, но даже в наступившей тишине нет-нет да и слышался глухой отдаленный шум, похожий на рокот приближающейся грозы.

Что все это значило? Неужто будущее готовило ей новые тяжкие испытания вдобавок к жесточайшим бедам, выпавшим на ее долю в прошлом?

Эглантина, разбитая телом и духом, лежала в постели, не раздевшись, и спала спокойным, глубоким сном. Бланш стояла в глубоком проеме окна, выходившего на Илайскую долину, всматривалась в непроглядную тьму и прислушивалась к невнятным, едва различимым звукам.

Вдруг во мраке ночи протрубил сигнальный горн Гарба – протяжно и зловеще.