— Но ты же не просто так пришёл ко мне, чтобы сообщить об этом? Ты бы боролся за его жизнь, в чём я нисколько не сомневаюсь, а потом просто сообщил, что — всё, и объяснил, почему. Я вижу это так, или у тебя всё же есть решение?
Теперь уже я помолчал, внимательно глядя на огонь, что еле теплился в очаге. По ночам в горах ещё было прохладно, и огонь поддерживали, прогревая свои жилища.
— Ну что же, у меня есть одно решение, но боюсь, что вы на него не согласитесь.
— Говори, аль-Шафи. Я многое в своей жизни слышал, ты ничем меня не удивишь.
— Хорошо. Для того, чтобы спасти его жизнь, мне нужно обратиться к старым богам Африки и попросить у них помощь. Если они помогут мне, то я смогу спасти его.
Старейшина замолчал и невольно взглянул на огонь в очаге. Я тоже повернул голову, но огонь как тлел, так и тлел. Ещё бы, Змееголовый не имел никакого отношения ни к Раю, ни, тем более, к Аду. К змеям имел, но все они тут попрятались от меня, потому как я их нещадно ловил ради яда.
— Каким богам? Ты ведь мусульманин.
— Старым богам, что владели душами людей ещё до пришествия Христа и Мухаммеда.
— Ты, значит, язычник?
— Нет, я лекарь, воин и знахарь. Я верю и в Аллаха, и в старых богов. Кто сильнее, в того и верю… Я многое знаю и многое умею, но чтобы это многое уметь, мне приходиться искать знания повсюду. И я их нахожу.
— А ты не боишься, что я прикажу тебя повесить, как собаку?
— Нет, вы ведь и сами приверженцы старых культов, тогда зачем это вам? Ислам для вас не коренная религия.
— Ты продашь душу Саида?
— Я? — усмехнулся я. — Зачем? Никому его душа не нужна. Это всё страшные сказки для взрослых. Я буду просить богов помочь мне сделать зелье, на этом всё.
— Но зачем ты мне об этом говоришь? Ты ведь это мог сделать и втайне от нас.
— Мог, но вы должны знать, с кем имеете дело, и не питать никаких иллюзий. Этот мир не делится на белое и чёрное, он наполнен самыми разными красками. И мне приходится быть настоящим художником, чтобы заниматься лечением людей. Смешивая белое и чёрное, я добавляю в отвар все краски жизни, исключая серость, и поэтому я могу лечить. Впрочем, я не настаиваю. Осталась неделя моего пребывания здесь, и если он не выздоровеет, то я всё равно буду вынужден уехать.
— Аль-Шафи, давай так. Ты мне ничего не говорил, и я ничего не слышал. Поступай, как считаешь нужным. Никого искусней здесь, кроме тебя, нет. Ступай, не тревожь моё сердце напрасной болью.
Я неслышно поднялся и, прижав руку к сердцу, вышел прочь. Придя к больному, измерил его температуру и осмотрел всего, не увидев ничего утешительного для раненого. Тот находился в сознании и с затаённой надеждой смотрел на меня.
— Скажи, аль-Шафи, я буду жить?
Я вздохнул и устало вытер ладонью лицо.