На другой день Олег меня избил, пьяный очень был. Но раньше пальцем не трогал. У меня перелом ключицы, еще что-то. Увезли в больницу. Он испугался, что от врачей причины не скрыть. А врачи говорят — подавай в суд. Олег бегал каждый день. Я просила его не пускать.
Палата была большая. Все с травмами, кто где получил. Времени в больнице много, все друг другу про свои болячки рассказывают. Меня спрашивают, а я молчу, будто глухая. Подробности не хочу говорить, а в общем-то, все про меня известно.
Читать не могла. Потом Галя, она со мной в школе работала, наушники принесла, и я целыми днями радио слушала, этим жила. Слушаю — и смеюсь, и плачу. Ждала все симфоническую музыку. Меня уж там стали считать ненормальной. И верно — было что-то такое.
Потом выписалась, а идти некуда. Дело зимой — холодно. Грелась в пирожковых, ходила по городу. Забрела в церковь, постояла — вроде ни к чему мне это. Ночевала я на вокзале, а утром сходила в школу да уехала домой. Работу жалко было бросать, у меня только-только получаться стало.
Дома приняли без радости: отец строже, мать — мягче. Мать все время плакала. Один позор им со мной. Я думала, что в Ленинград уже не вернусь, но с родителями очень тяжело было жить. Те заколоченные дома на хуторе все так же пустовали. И мой дом с мансардой. Я ходила на него посмотреть.
В деревне я прожила полтора месяца и не прижилась. Перед отъездом мать сказала мне, что Славик в городе, работает в школе, не женился. Родители у него в соседней деревне, проездом он был два раза у моих. В городе я очень боялась его встретить, но не встретила. Вернулась в Ленинград, устроилась в интернат, там комнату дали.
Олега полгода не видела, а недавно столкнулась в автобусе. Он что-то говорит, а я будто и не слышу — как в телевизоре с выключенным звуком — одни губы двигаются. Только заметила, что в разговоре рот кривит. Раньше никогда не замечала. А может, он раньше и не кривил?
Такая история. Скучная.
Мы шли по широкой аллее к Никольскому собору, застывшему в голубином рокоте.
— Это не все, — сказала женщина. — Неделю назад я получила маленькую бандероль. От Славика. В бандероли узкая коробочка, в ней обычная стеариновая свеча. Плакала я очень, я все время плачу, это у меня после больницы до сих пор. Но это пустяки, пройдет. А свечка — вот она. — Женщина открыла сумочку и вытащила крохотный огарок. — Я пошлю ему. А? Как вы думаете? Я ведь еще молодая, я рожу детей. И еще я знаю, что могу быть очень счастливой, ничего во мне не умерло, не поломалось. Я про все то со временем забуду, это я тоже знаю. Может, будет у меня все-таки свой дом с мансардой…
Впереди на аллее долговязый парень собрал огромную стаю голубей, он сыпал зерно, а голуби продолжали слетаться. Потом он разом поднял их с места и отскочил на газон, а другой парень, с фотоаппаратом, приседая и изгибаясь, ловил объективом распластанных в полете птиц. Он хотел снять летящих голубей, а за ними размытые очертания собора. Мы шли прямо за фотографом, и голуби стремительно полетели на нас. Кисло запахло голубиным пометом. Я заслонила лицо руками, а молодая женщина рядом со мной засмеялась. Птицы налетали на нас, задевали крыльями волосы, плечи, и долговязый на газоне тоже стал громко хохотать.
Михаил Матренин
«Как рассказать тебе про ночь и снег…»
Ирина Моисеева
СТИХИ
«Филологи и мужняя жена…»
«Конечно, не ямб, не хорей…»
«Ах, нету берета…»
«О, чего бы я не совершила…»