— Ничего, так.
Акимовна налила чай и стала резать хлеб. Потом она полезла в буфет за вареньем и уронила жестяную коробочку, из которой высыпались булавки, кнопки, пуговицы. Тогда они вдвоем стали ползать по полу и собирать их. Кровь у Митьки прилила к голове, ему стало жарко и нехорошо.
— Ну, садись, Митька, — наконец сказала Акимовна. — И тулуп сними, не в распивочную пришел. Смотреть противно.
Митька опустился на стул, потом встал и выдавил из себя:
— Акимовна, я зачем приехал-то… Васька убился…
И вышел. И не видел уже, как Акимовна села, будто переломилась сразу в двух местах, под грудью и под животом.
Он шел по песчаной территории порта, обдуваемой со всех сторон ветром, выметенной и высушенной, обесснеженной и неуютной. Потом сел в лодку и стал ждать. Минут через двадцать увидел, как по берегу движется грузное тело Акимовны в длиннополом пальто и коричневом платке, вылез на берег, подождал, пока она забралась, и оттолкнул лодку. Передал ей плащ.
Обратно шли по течению. И вначале Митьку одолевали страхи, что заглохнет мотор или лодка наскочит на берег, тем более что упал туман. Потом его сморило окончательно и он уже ни о чем не думал. Акимовна, молча, не шевелясь, сидела на носу лодки. Иногда в шуме мотора, ветра, волн ему слышался плач или стон какой-то. Лицо Акимовны в тумане висело широким белым блином, то надвигающимся, то удаляющимся от него. И каждый раз, как оно приближалось, Митька старался вглядеться в него, понимал, что ошибается — не плачет Акимовна, не стонет, и снова сомневался.
Ефим и дядя Леша вышли на звук мотора и увели Акимовну в дом. А Митька остался на берегу один. Детская бессильная обида окатила его. Он постоял, словно бы ожидая, что из домика выйдут и заберут его. Потом пошел к себе и лег на кровать. Скоро появился Ефим и сказал:
— Акимовна тут ляжет, а ты иди в палатку.
Митька забрал свою постель и пошел в палатку, где казалось холоднее, чем на улице. В палатке были две кровати, стол и печурка. Митька стоял посреди палатки. Он был ко всему глух. Но даже сквозь эту глухоту пробивались горчайшее одиночество и затерянность его в этом мире, в этой дикой нескончаемой тундре, оторванность от тех троих, что сидели сейчас в домике, и от того, лежащего в бане на лавке. Конечно, он мог бы пойти в дом, но не пошел, а взял перочинный нож и привычными движениями настрогал лучин, положил в печку и попробовал поджечь. Лучинки загорались и затухали. Тогда он плеснул в печку солярки и поджег, потом заложил уголь. Палатка сразу нагрелась. Он начал раздеваться, машинально прислушиваясь, не пошел ли лед. Из-под рубашки выпало письмо. Митька поднял его и надорвал конверт.
Тамарка, как всегда, писала глупо, но гладко. Сначала приветы от знакомых и ему привет, Мите.
«А теперь я хочу сказать, — писала Тамарка, — о Наде Никоновой, про которую ты спрашиваешь в последнем письме. Надя вышла замуж за Сеньку Гусакова в январе месяце, двенадцатого числа. На свадьбе я, конечно, не гуляла. Может быть, мне и не стоит лезть со своими советами, только мне кажется по собственному опыту, что ее нужно просто забыть. Может, тебе это и больно, но лучше сделать это сейчас, потом будет еще тяжелее. А время все сотрет, все неприятности, все удары, время — лучший излечитель. Я недавно прочла книгу «Тропою грома». О! Какая там любовь! Но хороша она, когда взаимна. Мне очень понравилось там выражение: «Почему люди только в одном невольны — в своей любви?» Но я думаю, что можно все свои чувства побороть и потушить. Ужасно будет неприятно, но это только сначала. В жизни ведь немало делаешь ошибок. На то она и жизнь…» А дальше опять шли приветы.
Митька сел на кровать и стал писать Тамарке письмо.
«Тамара», — написал он и перечеркнул, очень сухо получилось. «Дорогая Тамара!» Впрочем, какая же она ему дорогая, а уж он ей, во всяком случае, совсем не дорогой. «Тамарочка!» — написал он, но она не Тамарочка и не Тамара даже, она Тамарка Березина. «Уважаемая Тамарка! — снова начал он. — Пишет тебе Дмитрий Афанасьев. Василию больше не пиши. Он умер».
Тут Митька понял, что все равно ему не написать, как надо, и сунул оба письма, Тамаркино и свое, неоконченное, в печку. Через некоторое время по тенту над палаткой закрапал дождь. «Уеду, — решил Митька. — К осени уеду домой. Куплю аккордеон. Женюсь. Обязательно уеду. Здесь не выдержу».
Проснулся Митька от лая собак и какого-то шума и в первую минуту не вспомнил вчерашнего, пока не окликнул Ефим:
— Вставай, Митька, вертолет пришел с Диксона. Иди попрощайся с Василием.
Митька выполз. День солнечный и яркий, лед стоит. Невдалеке от домов, у красного пузатого вертолета, разговаривают дядя Леша и трое чужих. У доктора из-под пальто торчит кромка белого халата, он в очках и шляпе с полями, совсем не по сезону.
Митька идет в баню и видит закрытый гроб на лавке. Акимовна в своем долгополом пальто стоит, как каменная, положив руку на крышку, не плачет. Она кажется большой и высокой, выше и плотнее Ефима и дяди Леши. И Митька застывает рядом, впервые осознав себя как отдельного от Василия человека, который движется, говорит и делает что-то без подсказки. И от этого сознания у Митьки холодеет тело.