— Я не хочу быть свободным, Катя!
— А я хочу быть свободной. Свобода нужна не только писателю, но и просто человеку, чтобы быть им. До свидания, — сказала Катя и повесила трубку.
Михаил Яснов
СТИХИ
«У прохожих на виду…»
У прохожих на виду
маму за руку веду.
Мама маленькою стала,
мама сгорбилась, устала,
мама в крохотном платке,
как птенец в моей руке.
У соседей на виду
маму в комнату веду.
Подведу ее к порогу,
покормлю ее немного,
уложу поспать в кровать, —
будем зиму зимовать.
Ты расти, расти во сне —
станешь ласточкой к весне,
отдохнешь и отоспишься,
запоешь и оперишься,
и покинешь теплый дом,
и помашешь мне крылом.
У прохожих на виду
маму за руку веду.
Мама медленно идет,
ставит ноги наугад…
Осторожно, гололед!
Листопад…
Звездопад…
ЛЕС И ДИТЯ
Среди сквозных, как выдох, просек
и мхом затянутых воронок
лес разметался, листья сбросив, —
так ночью мечется ребенок,
и, уронив простынку на пол,
он, ослепленный мирозданьем,
сны, как пергамент инкунабул,
рассматривает с содроганьем.
Ребенок видит их, не зная,
что лес во сне — не озаренье,
что это чудо — прописная явь,
оттого что — повторенье.
Он ползал ящеркой шуршащей
средь этих просек и воронок,
не ведая, что он для чащи —
всего лишь прописной ребенок.
Такого — с голыми ногами,
с чуть оперенной головою —
запечатлел лесной пергамент
спрессованной листвы и хвои,
такого — звонкого, как утро,
бесплотного, как одуванчик…
Лес эти сны читает, будто
впервые мир открывший мальчик.
Покуда тот под тенью игол
ложился паутинкой наземь,
лес хохотал вокруг и прыгал
и был черникой перемазан…
Так, наконец, найдя друг друга
в мирах зрачков и перепонок,
спят, разметавшись, спят без звука
ребенок-лес и лес-ребенок.
«В зеленых лужицах брусчатка…»
В зеленых лужицах брусчатка,
пожух и съежился вьюнок.
Лист, пятипалый, как перчатка,
лежит, оброненный у ног.
Бредет рассеянная осень,
теряя этот лист и тот,
и в буйном ветре-листоносе
парит пропажа и плывет.
Царит хаос метеосводок,
во всем таинственный настрой,
и мой рабочий стол находок
завален пряною листвой.
Пойду пройдусь еще разочек
взглянуть на мокрый белый свет
средь этих дедовских и отчих
окраин, тропок и примет.
Здесь каждый лист прикрыл квадратик
земли и стал — культурный слой…
Мой желтый, маленький собратик,
и я такой!.. И я такой!
Я за тобой стою в затылок,
я изучаю, как профан,
весь долгий перечень прожилок,
изъянов, червоточин, ран…
Составив точный комментарий,
собрав былое по годам,
когда-нибудь я свой гербарий
в наследство сыну передам.
УТРО
Огородные запахи августа,
как плоды, паутины висят,
и, покрытый росой густо-нагусто,
просыпается зябнущий сад.
Лесопильня вдали заработала,
цепь гремит на морском берегу,
и коровье дремотное ботало
отзывается в мокром логу.
Перед тем как появишься на люди
со смородиной черной в горсти,
хорошо покопаться бы в памяти,
по сусекам ее поскрести.
С каждым днем все грустней от неясности,
от надежды с тоской пополам,
от отчаянной непричастности
к человечьим обычным делам.
Хлеб сожнется, спечется, сформуется,
дом взрастет из цементных корней,
ну а то, что все это срифмуется,
не прибавит зерна и камней.
Стук лопаты, машины гудение,
корабельный размеренный зов, —
всюду в мире царит единение
этих шумов, гудков, голосов.
Ты суму повытряхивал дочиста,
бросил в травы поломанный грош —
тишину и свое одиночество
в многолюдье и в гомон несешь.
И, повязанный зыбкими узами
с пробужденьем окрестных равнин,
ты свои отношения с музами
выясняешь один на один.
Татьяна Красовицкая
СТИХИ
«Нехотя дождь задевает о крышу…»
Нехотя дождь задевает о крышу.
Март. Полуявь. Полусон.
В дреме предутренней нехотя слышу
бульканье, плеск, перезвон…
К мутному свету глаза не пробьются.
Сад в молоке? Что им сад!
Тычутся, словно котята, — из блюдца
пить молоко не хотят.
Баю-баю. Растечется по снегу
звездных коров молоко,
и заскрипит по дороге телега —
так далеко-далеко…
Теплым туманом налиты бидоны,
талой водой — колея…
Кто ты, куда и откуда так сонно
длится дорога твоя?
«Да что стряслось с характером моим!..»
Да что стряслось с характером моим!
Смещаются углы его и грани,
душа смущается, и бунт ее сравним
с внезапным штормом на телеэкране.
Нет, нет и нет — настырному теплу,
я плавлюсь в линзе выпуклой июля!..
Нет, нет — назад, к январскому углу,
ночь напролет на жестком ерзать стуле,
бубня под нос: «Не спать, не спать, не спать…»
С дремотою сражаться, как с судьбою…
И ты не спи! Не спи, а то, как знать,
заснешь — и перестанешь быть собою.
Ирина Знаменская
СТИХИ
«В лесу вечернем сквозь туман…»
В лесу вечернем сквозь туман —
пугающая поза.
И, как удачливый карман,
звенит во тьме береза.
От нашей дачной голытьбы —
стоглавой и всеядной —
в чернике по уши грибы
на глубине отрадной.
И шепот в воздухе пустом.
Листом потянет, прелью…
Кто караулит за кустом?
С какой такою целью?
Пенек, подножка и пинок
хихикнет, подсекая…
Лягушка брызнет из-под ног,
от ужаса сверкая.
«Пора лесов и огорода…»
Пора лесов и огорода.
Куда ни сунься — все полно.
Вкруг города встает природа,
к звену прилажено звено:
цветет пушица на болоте,
дурман раскрылся неживой,
комар, еще почти бесплотен,
как шприц шуршит над головой.
Везде бесплатные фиалки,
как будто так и будет впредь.
Исправно зеленеют палки.
И нету силы умереть.
ДОЛГИЙ СВЕТ
Красоты пугаемся, как сраму,
но, скупому возрасту назло,
сердце то в восторженную яму,
то в крутую гору понесло.
Вот сидишь — как чижик на свободе:
в перышках подрагивает страх,
а вокруг кустов жасмина ходит
запах на коротеньких ногах.
Дело к ночи. Думается горше.
Но — светло и вроде горя нет…
Только возле Нежина и Орши
Притупится этот долгий свет.
Тень сгустится там в тугое тело,
жадное до жизни без прикрас…
И, чего душа не захотела
разглядеть, несчастный видит глаз, —
глаз, он ничего не забывает,
он, покуда медлит темнота,
белый луч, как веер, разрывает
на косые резкие цвета.
«Деревня — вид с холма…»
Деревня — вид с холма.
Субботняя. Такая,
как десять лет назад.
Как десять лет назад…
Помыться после дел.
Дым по траве стекает.
И баньки сквозь туман
разнеженно глядят.
И раки — в кисть руки
под полусгнившей лодкой.
А что я поняла,
тому и дурень рад.
Ты осень гонишь в дверь,
но как пойдет короткий
в рябиновых углях
потрескивать закат!
«Эй, кто-нибудь, подайте знак…»
Эй, кто-нибудь, подайте знак:
ведь ночь же, ночь! Довольно плакать!
Наплакана дорога так,
как вспухших век сырая мякоть.
Глаза — хоть лопни! — не глядят.
Вперед себя пускаю руки…
Глубоко муравьи сидят,
задраив маленькие люки.
На уровне высоких туч
гудит крапива басом ели.
Светила заперты на ключ,
как мы за шалости сидели.
Душа трепещет на ветру:
ужасным голосом кричали.
Коль здесь со страху не помру,
помру потом в тоске-печали…
Узлы на косах завяжу —
живи, ежовая завеса,
родная северная жуть
неровно смешанного леса.