Мне снится, что кругом – все то же море,Но тает сон, развеян перезвоном,Который славит по лугам зеленымАнглийские спасительные зори.Пять лет я замирал перед безмернойИ нелюдимой вечностью пустыни.Чье наваждение пытаюсь нынеПредставить в лицах, обходя таверны.Господь вернул мне этот мир богатый,Где есть засовы, зеркала и даты,И я уже не тот, сменивший имя,Кто взгляд стремил к морскому окоему.Но как мне весть подать тому, другому,Что я спасен и здесь, между своими?«Одиссея», песнь двадцать третья
Уже завершена суровой стальюВозмездья долгожданная работа,И наконечники копья и дротаГнилую кровь соперников достали.Наперекор морям и их владыкеУлисс вернулся к берегам желанным —Наперекор морям и ураганамИ богу брани в ярости и рыке.Царица, успокоена любовью,Уже, как раньше, делит изголовьеС царем, но где влачит судьбу земнуюТот, кто погожим днем и ночью темнойБродил по миру, словно пес бездомный,Никем себя прилюдно именуя?Он
Глаза твои земные видят светзвезды жестокой, а земную плотьпесок и камни могут уколоть.А Он – и луч, и мрак, и желтый цвет.Он есть и видит все. И Он глядитна жизнь твою несметными глазами:то гидрой черною, то зеркалами,то тигром, чей окрас огнем горит.Ему творенья мало. Он живетв вещах малейших, Им же сотворенных:Он корни кедров, на песках взращенных,луны и солнца каждый поворот.Я звался Каином. Из-за меняОн знает муки адского огня.Сармьенто
Ни мрамором, ни лавром он не скрыт.Присяжным краснобаям не пригладитьЕго корявой яви. Громких дат,Достойных юбилеев и анналов,Не хватит, чтобы в нем, ни с кем не схожем,Убавить человека. Он не звук,Подхваченный извилистой молвою,Не символ, словно тот или другой,Которым помыкают диктатуры.Он – это он. Свидетель наших сроков,Он видел возвышение и срам,Свет Мая, ночь Хуана Мануэля,И снова ночь, и потаенный трудНад кропотливым будущим. Он – тот, ктоСражается, любя и презирая.Я знаю, он в сентябрьские утра,Которых не забыть и не исчислить,Был здесь, неукоснительной любовьюПытаясь уберечь нас. День и ночьОн в гуще толп, платящих за участье(Нет, он не мертв!) поденною хулойИли восторгом. Дальней перспективойПреломлен, как магическим стеклом,Три лика времени вместившим разом, —Грядущий, нынешний, былой, – Сармьенто,Сновидец, снова видит нас во сне.Малому поэту 1899 года
Найти строку для тягостной минуты,Когда томит нас день, клонясь к закату,Чтоб с именем твоим связали датуТой тьмы и позолоты, – вот к чему тыСтремился. С этой страстью потайноюСклонялся ты по вечерам над граньюСтиха, что до кончины мирозданьяЛучиться должен той голубизною.Чем кончил, да и жил ли ты, не знаю,Мой смутный брат, но пусть хоть на мгновенье,Когда мне одиноко, из забвеньяВосстанет и мелькнет твоя сквознаяТень посреди усталой вереницыСлов, к чьим сплетеньям мой черед клониться.Техас
И здесь, как в Южном полушарье, то жеГлухое поле без конца и края,Где гаснет крик, в безлюдье замирая,И тот же конь, аркан и краснокожий.И здесь, в недосягаемом безвестье,Сквозь гром столетий распевает птица,Чтоб вечеру вовеки не забыться;И здесь волхвуют письмена созвездий,Диктуя мне исполненные силыСлова, которые из лабиринтаНесчетных дней спасутся: Сан-ХасинтоИ Аламо, вторые Фермопилы.И здесь все то же краткое, слепоеМгновенье, что зовем своей судьбою.На полях «Беовульфа»
Порою сам дивлюсь, что за стеченьеПричин подвигло к безнадежной цели —Вникать, когда пути уже стемнели,В суровые саксонские реченья.Изношенная память, тратя силы,Не держит повторяемое слово,Похожая на жизнь мою, что сноваТкет свой сюжет, привычный и постылый,А может (мнится мне), душа в секретеХранит до срока свой удел бессмертный,Но твердо знает, что ее безмерныйИ прочный круг объемлет все на свете?Вне строк и вне трудов стоит за граньюНеисчерпаемое мирозданье.Конунг Хенгист
ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ КОРОЛЯПод камнем сим лежит тело Хенгиста,что основал на этих островахпервое царство потомков Одинаи голод орлов утолил.РЕЧЬ КОРОЛЯНе знаю, какие руны начертит на камне железо,но вот мое слово:Под небом я звался Хенгист-наемник.Силу свою и отвагу я продавал королямзападных земель, что окаймляютморе, которого имяВоин, Вооруженный Копьем,но сила с отвагой не терпят,когда их мужи продают,и, уничтожив на Севереврагов короля британского,его я лишил престола и жизни.Я горд королевством, добытым мечом,здесь долгое лето,есть реки для весел и есть реки для сетейи много земли для плуга,и бриттов, чтобы работать на ней,и каменных городов, что мы предадимзапустению,ибо их населяют мертвецы.Я знаю, что за моей спинойменя предателем кличут британцы,но я был верен своей отваге,я не доверял свою судьбу чужаками ни один воин меня не предал.Фрагмент
Меч,железный меч, выкованный в холоде зари,меч, исписанный рунами,которых вовек ни понять, ни забыть,балтийский меч, который будет воспет в Нортумбрии.Меч, который поэтысравнят со льдом и пламенем,Меч, который один король вручит другому,а этот король – векам,меч, который будет верно служитьдо часа, что уже назначен Судьбой,меч, который озарит битву.Меч для руки,что будет править славной битвой, кружевом войск,меч для руки,что обагрит клыки волкаи безжалостный клюв ворона,меч для руки,что будет щедра на красное золото,меч для руки,что убьет змею на ее златом ложе,меч для руки,что обретет царство и потеряет царство,меч для руки,что вырубит чащу копий.Меч для руки Беовульфа.Клинку в Йорк-Минстере
В нем чудится земное продолженьеМужчины, что теперь – лишь горстка праха.Воитель с тем мечом, не зная страха,Шагал на смерть и принял пораженье,Но смерть попрал и так пришел к победе:Вот он, литой норвежец белотелый,Рожденный для геройского удела, —Клинок – его подобье и наследье.Над смертью и чужбиной торжествуя,Он снова сталь сжимает роковую,И рядом с беспощадной тенью тоюЯ тень во тьме, не видимая глазом,Я – пепел, не рожденный стать алмазом,И вправду живо только прожитое.Поэту из племени саксов
Ты, телом – нынче прахом и распадом, —Как все из нас, обременявший мир,Ты, славу солнца видевший воочью,Ты, живший не окостеневшим прошлым,А вечным мигом – у последней кромкиВремен, на обморочной крутизне,Ты, услыхавший в монастырской кельеТрубящий глас эпических боев,Ты, к слову ткавший слово,Ты, славя Брунанбургское сраженье,Триумф отдавший не Господней воле,А верной стали своего вождя,Ты, праздновавший в лютом исступленьеПозор побитых викингов, кровавыйИ щедрый пир орлов и воронья,Ты, одаривший воинскую одуСокровищами родовых метафор,Ты, живший вне истории, глядясьЧерез теперешнее и былое,Сквозь кровь и пот на поле БрунанбургаВглубь зеркала многовековых зорь,Ты, Англии не пожалевший жизни,Так это имя и не услыхав, —Теперь лишь горстка редкостных вокабул,Которые тасует германист;Теперь всего лишь мой далекий голос,Бормочущий чеканные слова.И я молю богов и времена:Пусть прожитое скроется забвеньемИ я зовусь Никем, вослед Улиссу,Но хоть строка переживет меняВо мраке ночи, пестующем память,И на заре, встающей для живых.Снорри Стурлусон
(1179–1241)
Ты, лед и пламя стародавней сагиПотомкам передавший в наставленье,Ты, певший о величье поколений,Откованных из стали и отваги, —В потемках, наливающихся схваткой,Почувствовал, как уязвима этаЖивая плоть, в потемках без рассветаПоняв, что ты – из робкого десятка.Ночь над Исландией. В громах прибояВсе злее буря. Ты застигнут дома.Спасенья нет. Позору не забытьсяВовек. Над обескровленным тобоюВзлетает сталь, сверкнувшая знакомо,Как – помнишь? – на любой твоей странице.Карлу XII
Прошедший с Севера на Юг дорогой,что Одином проложена была,Карл, викинг степи, ты вершил дела,достойные поэзии высокой,любил услышать ты на поле бранисмертельный свист картечи, звон мечей,ты наслаждался славою своейи восхищался мощью крепкой длани.А побежденный или победитель —два лика Фатума, ты это знал;лишь храбрость добродетелью считал.Забвенья мрамор – твой удел, воитель.Ты боле одинок, чем все пустыни;огонь, во льдах пылавший, мертв ты ныне.Эмануэль Сведенборг
Заметно возвышаясь над толпою,Он брел в толпе, чужой между чужими,И потайное ангельское имяШептал. И видел въявь перед собоюВсе, что закрыто от земного взгляда:Круги огня, хрустальные палатыВсевышнего и ужасы расплатыВ постыдном смерче наслаждений Ада.Он знал: обитель Рая и Геенны —В душе, в сплетенье темных мифологий;Знал, словно грек, что каждый день в итогеЛишь зеркало Извечности бессменной,Начала и концы в сухой латыниНевесть зачем запечатлев доныне.Джонатан Эдвардс
(1703–1785)
Покинув шумный город и бегущийПоток времен – пустую скоротечность,Он, замечтавшись, различает вечностьИ входит в сень под золотые кущи.День – тот же, что и завтра, и когда-тоВчера. Но нет пустячной вещи малой,Чтоб втайне пыл его не разжигала,Как золото луны или заката.Он счастлив, зная: мир – лишь меч ГосподнейНеотвратимой кары, и немногоТех, кто достигнет горнего чертога,Но чуть не всяк достоин преисподней.И затаился в самом сердце чащиТакой же узник – Бог, Паук молчащий.Эмерсон
Он потирает сгорбленную спинуИ отправляется, закрыв Монтеня,На поиски иного утешенья —Заката, опалившего равнину.И на закатной, золотой дорогеУ самой кромки неба на минутуВдруг прорисовывается, как будтоВ уме того, кто пишет эти строки.Он думает: «Заветные страницыЯ прочитал и сочинил такие,Что их прочтут во времена другие.Бог дал мне все, что многим только снится.Не обойденный славою земною,Я не жил на земле. Ищу иное».Эдгар Аллан По
Зловещий мрамор, труп, что оскверненмогильными червями, и иныевсесильной смерти знаки ледяные —их собирал, но не страшился он.Лишь тень его любовная страшила,обычных судеб заунывный ток;и нежный ослепил его цветок,а не блестящий меч и не могила.И точно в мир шагнув из отраженья,избрал он жребий тяжкого служенья —кошмарам посвятив свой дивный дар.Быть может, после смерти, одинокий,он вновь слагает сумрачные строкив чудесный и пугающий кошмар.Камден, 1892
Газет и кофе запах кисловатый.Начало воскресенья. Все известноДо тошноты. В печати – тот же пресныйАллегоризм счастливого собрата,Как встарь. Он видит с нищенской постели,Изнеможенный и белоголовый,В докучном зеркале того, второго,Который, верно, и на самом делеОн. Рот и бороду привычной тениНайдя рукой, по-старчески рябою,Он вновь и вновь свыкается с собою.Конец. И раздается в запустенье:«Я славлю жизнь, хоть вправду жил едва ли.Меня Уитменом именовали».