Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

(1969)

Предисловие

Поначалу не помышляя об этом, я посвятил свою, уже достаточно длинную, жизнь словесности, преподаванию, досугу, неспешному и причудливому течению разговора, филологии (которой не знаю до сих пор), загадочной привязанности к Буэнос-Айресу и таинственно неопределенному глубокомыслию, которое, не без тщеславия, называют метафизикой. В моей жизни у меня были друзья, и что важно – их было немного. Думаю, у меня не было врагов, а если и были, я об этом так и не узнал. Правда в том, что никто нас так не ранит, не огорчает так, как это могут сделать те, кого мы любим. Теперь, когда мне уже семьдесят (помните слова Уитмена: «Вопрошая семидесятый свой год»?), я отдаю в печать свою пятую книгу стихов.

Карлос Фриас предложил, чтобы я в этом предисловии изложил свою эстетику. Но моя незначительность, да и мое желание – против этого. Нет у меня никакой эстетики. Время научило меня некоторым трюкам: избегать синонимов, они сулят лишь воображаемые отличия, а также избегать испанизмов, аргентинизмов, архаизмов и неологизмов; использовать слова обычные, а не поражающие воображение, вводить в повествование что-нибудь случайное (как этого хочет сейчас читатель), демонстрировать некоторую неопределенность, ведь если реальная действительность точна, определенна, то память – нет; излагать события (этому меня научили Киплинг и исландские саги), как будто ты в них не все до конца понимаешь; помнить, что предшествующие нормы не являются обязательными и что время потом их отменит. Такие уловки и приемы – это еще не эстетика. Помимо всего прочего, я в нее не верю. В целом она не более чем пустая абстракция и может меняться у каждого писателя, в каждом тексте; она не более чем случайный стимул или инструмент.

Итак, это моя пятая книга стихов. Резонно предположить, что она будет не лучше и не хуже других. К темам, которые уже предвидит мой привычный читатель, – зеркала, лабиринты и мечи – прибавятся еще две: старость и этика. Как известно, именно этика всегда привлекала внимание Роберта Льюиса Стивенсона, человека, который благодаря литературе стал мне другом. Внимание к этике – это одна из добродетелей, из-за которой я предпочитаю народы протестантской веры, а не нации веры католической. Мильтон в своей академии хотел учить детей физике, математике, астрономии и естественным наукам; доктор Джонсон в середине XVIII века отметил: «Благоразумие и справедливость – это привилегии и добродетели, которые существуют во все времена и повсюду; мы всегда моралисты и лишь иногда геометры».

На этих страницах сосуществуют, и думаю бесконфликтно, стихи и проза. Я мог бы привести и другие подобные, известные примеры – «Утешение философией» Боэция, рассказы Чосера, «Тысяча и одна ночь», – но скорее скажу, что различия между прозой и поэзией мне кажутся случайными и я хотел бы, чтобы эту книгу читали как сборник стихов. Сама по себе она не эстетический факт, а физический предмет среди прочих; эстетическим событием она может стать, только когда его создают или читают. Часто утверждают, что верлибр не что иное, как типографское подобие поэзии; думаю, это утверждение ошибочно. Помимо ритма, стихотворение в напечатанном виде как бы извещает читателя, что его ждут поэтические эмоции, а не информация и рассуждения. Я иногда страстно желал обрести широкое дыхание, как в псалмах[21] или в стихах Уолта Уитмена; но по прошествии лет не без грусти отмечаю, что мне удалось лишь использовать попеременно такие метры, как александрийский, одиннадцатисложник и семисложник.

Поэзия не менее загадочна, чем иные элементы вселенной. То или другое удачное стихотворение не повод для нашей гордости, потому что оно – Дар Случая или Дар Духа, а нам принадлежат ошибки и заблуждения. Я надеюсь, что читатель откроет для себя на этих страницах нечто достойное для своей памяти; в этом мире красота доступна всем.

Х. Л. Б.Буэнос-Айрес, 24 июня 1969 г.

Ин. 1: 14

Пребудет тайною страницаМоих священных книги всех иных, что на устах невежд,пока они в них видятруку человека, не зеркало,как бы сквозь дымку отражающее Дух.Я Тот, Который Есть, и Был, и Буду,без колебаний примиряюсь с языком,способным передать все с запозданием на миг.Играющий с ребенком близокк разгадке сокровенной тайны;я предпочел играть лишь с чадами Своими.Пока я с ними был, я радостью был полон.Я волею небес рожден,но женщиною вскормлен.Я жил как зачарованный, закован в телои с дремлющей душой.Я вкус познал воспоминаний,необъяснимо переменчивых монет.Познал и ужас, и надежду —грядущего два замутненных лика.Познал бессонницу, и сон, и сны,неведенье, и тяжесть плоти,и лабиринты тесного ума,и преданность людей,и непонятную привязанность собак.Меня любили, понимали, восхваляли, распяли на кресте.И чашу выпил я до дна.Открылись заново моим глазами ночь, и звезды.И мир предстал передо мной песчаным, чистым, терпким, многоликими одаряющим то яблоком, то медом,водою в пересохшем горле,железом, проникающим в ладони,то голосом, то шелестом шагов в траве,то запахом дождя над Галилеей,то гомоном пичуг.И горечь я познал.Эти страницы предназначены любому,им не вобрать всего, что я хотел сказать,им суждено быть только отраженьем.Из вечности Моей скользит за знаком знак.И пусть уже не тот, кто ныне, напишет новый стих.Я завтра тигром среди тигров стануи Мой закон по джунглям пронесуили приду с ним к мировому древу.А иногда я вспоминаю вдруг с тоской,что в плотницкой – опилок запах и покой.

Гераклит

Вечерние сумерки.Ночь углубляется в сон.Очищение и забытье.Рассветные сумерки.Утро, что было зарей.День, что был утром.День множится и превращается в изношенный вечер.Снова сумерки.Ночь, еще одна привычка времени.Очищение и забытье.Утренняя заря…Вкрадчивый рассвет, на рассвететревожно греку.Какая тайна в этихбыло, есть и будет?Что это за река,там, где течет Ганг?Что это за река, чьи истоки непостижимы?Что это за река,что несет войны и мифы?Спать бесполезно.Она течет сквозь сны, пустыни, подземелья.Река уносит меня, и я превращаюсь в реку.Я сделан из преходящего материала, из таинственного времени.Возможно, источник во мне.Возможно, из моей тенирождаются дни, иллюзорно и неотвратимо.

Кембридж

Новая Англия. Утро.Сворачиваю в сторону Крэги.И в тысячный раз вспоминаю,что «Крэги» – шотландское слово,а сам корень «крэг» – по истокам кельтский.В тысячный раз вспоминаю,что эта зима – такая же, как другие,что ото всех них остались одни слова,и всякий путь предначертан,и ни Любви, ни Пекла никто не минует.Утро, снег и кирпично-красные стены,само воплощение счастья,но я из иных краев,где краски куда размытейи женщины на закатеполивают цветы во дворах.Поднимаю глаза и тону в вездесущей сини.А дальше – кроны Лонгфеллои вечный спящий поток.На улицах – ни души, хоть сегодня не воскресенье.Но и не понедельник,день, манящий химерой начала.И не вторник,день под знаком красной планеты.Не среда,день хозяина лабиринтов,каким был для Севера Один.Не четверг,день, когда уже ждут воскресенья.Не пятница,день божества, которое в пущахсплетает тела влюбленных.И не суббота.Ведь мы не в реке времен,а в царствах воспоминанья.Словно во сне —ничего за высокой дверью,даже пустот.Словно во сне,за лицом, обращенным к тебе, – никого.И мир – лишь орел без решки,монета с одной стороною.Этот нищенский дар оставляетбегущее время.Мы – только память,миражный музей отголосков,груда битых зеркал.

New england[22], 1967

Иные сны ко мне приходят ныне:передо мною кровель строй багряный,и медь листвы тончайшего чекана,и ясность зорь, и добрый жар в камине.Как в день седьмой, земля по завершеньипрекрасна. Только мнится в полумракечуть слышный призвук боли и отваги —старинный гул Писанья и сраженья.Вот-вот (пророчат) нас засыплет снегом,и Север здесь на всем лежит печатью,но снова забываюсь на закатесвоим бескрайним днем и кратким веком.Бог весть, Буэнос-Айрес, для чего ябреду сквозь годы той же мостовою.Кембридж, 1967

Джеймс Джойс

Дни всех времен таятся в дне единомсо времени, когда его истокозначил Бог, воистину жесток,срок положив началам и кончинам,до дня того, когда круговоротвремен опять вернется к вечно сущимначалам и прошедшее с грядущимв удел мой – настоящее – сольет.Пока закат придет заре на смену,пройдет история. В ночи слепойпути Завета вижу за собой,прах Карфагена, славу и геенну.Отвагой, Боже, не оставь меня,дай мне подняться до вершины дня.Кембридж, 1968

The unending gift[23]

Один художник пообещал нам картину.    Здесь, в Новой Англии, я узнал, что он    умер, и снова мне стало грустно оттого, что    жизнь – как сон. Я думал об ушедшем    человеке и о его картине.(Лишь только боги могут обещать: они бессмертны.)Я думал о том, что картина не займет    предназначенного ей места.А потом я подумал: была бы она здесь, была бы    еще одна вещь во времени, еще один    предмет, привычная домашняя безделица; а    теперь она безгранична, бесконечна,    способна на любую форму, цвет, ничем не    скована.Она в каком-то смысле существует. И будет жить,    расти, как музыка, останется со мною до    конца. Спасибо, Хорхе Ларко.(И люди тоже могут обещать: есть в обещании    бессмертия частица.)

20 мая 1928 года

Отныне он неуязвим, как боги.

Ничто не может причинить ему боль: ни отказавшая женщина, ни чахотка, ни муки стихосложения, ни тот белый кружок – луна, который он не должен описывать словами.

Он не спеша идет под липами; глядит на двери и балюстрады, – и не для того, чтобы их запомнить.

Он знает, сколько дней и ночей у него осталось.

Он подчинил себя строгому распорядку. Он сделает то, что задумал, пройдет по намеченным улицам, коснется забора и дерева, чтобы будущее стало таким же неотвратимым, как прошлое.

Он действует так, чтобы событие, которого он жаждет и боится, оказалось всего лишь последним в ряду других событий.