Благодарение нерукотворномуЛабиринту причин и следствийЗа многоликостьЭтого дивного мира,За разум, которому вечно снитсяПлан собственного лабиринта,За красоту Елены и упорство Улисса,За любовь, дарящую нам другого,Каким его видит Создатель,За непокорный алмаз и послушную воду,За алгебру, этот чертог скрупулезных кристаллов,За таинственные монеты Ангелуса Силезиуса,За Шопенгауэра,Почти постигшего мир,За блеск огня,На который никто не в силах смотреть без тайного страха,За каобу, кедр и сандал,За хлеб и за соль,За таинство розы,Цветоносной и неразличимой,За несколько дней и ночей 1955 года,За не знающих сноса парней, гоняющих по равнинеТабуны и рассветы,За утро в Монтевидео,За искусство дружбы,За часы перед смертью Сократа,За слова, долетевшие в сумеркахОт распятья к распятью,За сон Востока длиноюВ тысячу и одну ночьИ за другой – о геенне,Очистительной огненной башнеИ райских высотах,За Сведенборга,Говорящего с ангелами на лондонском перекрестке,За тайные и позабытые реки,Слившиеся во мне,За язык, на котором столетья назад говорили в Нортумбрии,За меч и арфу древнего сакса,За море – пылающую пустынюИ тайнопись мира, которого не позна́ем,За музыку британской речи,За музыку немецкой речи,За золото, переливавшееся в стольких стихах,За эпику той зимы,За название непрочитанной книги «Gesta Dei per francos»[20],За Верлена с его голубиным нравом,За стеклянную призму и бронзовый разновесок,За полосы тигровой шкуры,За небоскребы Манхэттена и Сан-Франциско,За утро в Техасе,За севильца, сочинившего «Поучительное посланье»И предпочевшего остаться в веках безымянным,За кордовцев Сенеку и Лукана,До испанских грамматик уже создавшихИспанскую литературу,За геометрию и причудливость шахмат,За черепаху Зенона и атлас Ройса,За аптечный запах эвкалипта,За язык, притворяющийся знаньем,И забвенье, которое рушит и преображает былое,За привычки,Зеркала, которые нас передразнивают и подтверждают,За утро с его иллюзией первоначала,За ночь, ее мрак и созвездья,За храбрость и счастье других,За родину, скрытую в этом жасминеИ старой сабле,За Уитмена и Франциска, уже написавших главные строки,За то, что строки неистощимыИ их – по числу живущих,А последней не будет вовеки,И каждая неповторима,За Фрэнсис Хейзлем, просящую у родных прощения,Что никак не умрет,За мгновения перед сном,За сон и за смерть,Эти два сокровенных клада,За дорогие дары, которых не перечислил,За музыку, этот загадочный образ времени.Ода, написанная в 1966 году
Никто не равен родине. Ни всадник,что в час зари на площади пустыннойконем из бронзы правит сквозь столетья,ни с мрамора взирающие лики,ни те, кто прахом воинским своимполя американские удобрил,ни стихотворец, ни герой, ни тот,кто день за днем жил праведно и честно —и память о том подвиге оставил.Ни знак не равен родине, ни символ.Ни времени изменчивый поток,исполненный сражений, шпаг, гонений,не скоро заселенных областей,граничащих с рассветом и закатом,и наших лиц, которые стареют,в мутнеющие глядя зеркала,и тягостных неназванных страданий,что длятся беспрерывно до зари,и ливней, что прозрачной пеленоюспускаются на черные сады.Но родина – всечасное деянье,как этот мир. (Ведь если б Вечный Зрительна миг во сне нас видеть перестал,то нас бы яркой молнией сразилоЕго неумолимое забвенье.)Никто не равен родине, но мыдостойны быть должны той древней клятвы,что в старом доме принесли отцы,не ведавшие, в чем они клянутся,но клятвой сотворившие себякак нацию грядущих аргентинцев.Мы, их потомки, служим подтвержденьем,что смерти не напрасны тех мужей;нести их бремя славное – наш долг,завещанный тенями наших предков,чью память мы обязаны спасти.Никто не равен родине. Мы самиее творим. И пусть не угасаетво мне и в нас таинственный огонь.Сон
Но если сон – всего лишь час покояИ отдыха (по ходовым сужденьям),То отчего с нежданным пробужденьемКак бы теряем что-то дорогое?Чем грустно утро? Бденье нас лишаетВ словах неописуемого дара —Глубин, открытых только для кошмара,Который зори снами украшают,Мишурными подделками несметныхСокровищ мрака, кладов мирозданьяБез времени, пространства и названья,Что криво брезжит в зеркалах рассветных.Кем ты окажешься порой ночною,В безвестном сне, за этою стеною?Хунин
Я – это я, но и другой, сраженный,Кто дал мне эту кровь и это имя,Кто распрощался с домом и роднымиИ дрался у Сепеды и Павона.Я воскрешаю твой Хунин былого,Мой предок Борхес. Слышишь, ставший теньюИ прахом? Или бронзу сновиденьяУже не тронет немощное слово?Или сквозь жалкие мои глазницыТы видишь день эпического боя,Отводок, пересаженный тобою,Загоны и набеги на границе?Мне снится строгий профиль, чуть усталый…Но кем ты был и что с тобою стало?Хунин, 1966Солдату из армии генерала Ли (1862)
Его шальною пулею убилонад безмятежною рекой, чье имяон не узнал, упав. (Все так и было —не с этим, так с несчетными другими.)В медовом воздухе над ним склониласьсосна, колышась. По щеке небритойшел муравей походкой деловитой.Светало. Столькое кругом сменилосьи сменится до той неразличимойпоры, когда спою о погребенномтебе, не выдавшем себя ни стономи в смертный миг оставшемся мужчиной.Твой памятник – не мрамор величавый:шесть пядей праха стали мерой славы.Море
Еще из снов (и страхов) не свивалоСознанье космогоний и преданий,И не мельчало время, дни чеканя,А море, как всегда, существовало.Кто в нем таится? Кто колышет недраС землей в извечном и бесплодном споре?Кто в тысяче обличий – то же мореБлистаний, бездн, случайности и ветра?Его встречаешь каждый раз впервые,Как все, что неподдельно и исконно:Тускнеющую кромку небосклона,Луну и головни вечеровые.Кто в нем таится? Кто – во мне? Узна́ю,Когда окончится тщета земная.Утро 1649 года
Карл шествует среди толпы. Без дрожиглядит на свой народ. Не огражденруками стражников, освобожденот страхов, прикрывающихся ложью,он знает: будет смерть, но не забвенье,он и сейчас король. Незыблем срок:сегодня казнь. Но опытный игроксобой владеет в каждое мгновенье:ни горечи, ни страха не заметно.До дна он чашу жизни осушил,он безоружен средь толпы несметной,но эшафот его не устрашил.И судьи – не Судья. Взмахнул приветнои улыбается. Он так и жил.Поэту из племени саксов
Нортумбрии снега забыли след,хоть знали шум шагов твоих когда-то,а сколько разделяют нас закатов,мой серый брат, неведом мне ответ.Ты медленно и в медленной тениметафоры слагал клинков разящих,лесов сосновых, ужасы таящих,и одиночества, что множат дни.Где имя мне искать твое, твой след?Они забвеньем древности сокрыты;и как земные дни твои прожиты,не отыскать вовеки мне ответ.Ты шел тропой пустынною своей,а ныне ты – лишь песнь былых мечей.Буэнос-Айрес
Когда-то я искал тебя, отрада,Там, где сходились вечер и равнинаИ холодок от кедров и жасминаДремал в саду за кованой оградой.Ты был в Палермо – родине поверийПро век ножа и карточной колодыИ в отсветах пожухлой позолотыНа рукояти молотка у двериВ забытом доме. След твоей печатиЛежал в дворах, спускающихся к Югу,В растущей тени, ползавшей по кругуИ медленно густевшей на закате.Теперь во мне ты, ставший потайноюМоей судьбой – всем, что уйдет со мною.Буэнос-Айрес
Запечатлел он, как на точном плане,Мои обиды и мои потери:Я провожал закат у этой двери,У тех колонн напрасно ждал свиданья.Здесь дни мои, стираясь посегодня,Не обошли меня нехитрым даромЛюдской судьбы; по этим тротуарамТку лабиринт, и он все безысходней.Здесь вечера тускнеют, ожидаяПлодов, которые сулят им зори.Здесь тень моя легко сольется вскореС последней тьмой, такая же пустая.Не страсть, а страх связал нас. Не за то лиМой старый город и люблю до боли?Сыну
Не мной ты создан – всеми, кто донынеСменялись бесконечными родамиИ лабиринт, что начат при Адаме,Вели братоубийственной пустынейС тех зорь (теперь – мифических потемок)До нас, передавая, как наследье,Кровь, текшую в моем отце и дедеИ вновь ожившую в тебе, потомок.Все это – я. Мы все. ТысячелетнийЕдиный ряд с тобою и сынамиТвоими. Все, кто за и перед нами,От красной глины до трубы последней.Я переполнен ими. Сущность вечнаВо временном, чья форма скоротечна.Кинжал
Маргарите Бунге
В ящике стола лежит кинжал.
Он был выкован в Толедо, в конце прошлого века. Его передал моему отцу Луис Мелиан Лафинур, отец привез его из Уругвая; его держал в руке Эваристо Каррьего.
Все, кто его видит, стремятся с ним поиграть; они сразу чувствуют, что давно этого хотели; рука поспешно тянется к застывшей в ожидании рукояти; послушное и могучее лезвие с легкостью скользит внутри ножен.
Кинжалу нужно другое.
Этот кинжал – больше, чем соединение металлов; люди задумали и изготовили его для одной важной задачи; он как будто обладает вечностью – тот кинжал, что лишь вчера убил мужчину в Такуарембо́, и те кинжалы, что убили Цезаря. Он хочет убивать, он хочет пролить резвую кровь.
В ящике письменного стола, среди черновиков и писем, беспрерывно снится кинжалу его простой тигриный сон, и рука приходит в волнение, когда сжимает кинжал, потому что приходит в волнение металл – в каждом прикосновении он предчувствует убийцу, для которого и был создан.
Порой он вызывает у меня жалость. Столько крепости, столько веры, столько убежденности и наивной гордости, а годы проходят впустую.