Ностальгия

— Получается, ты на улице, когда в засаду попал, не стрелял?

— Стрелял, сэр.

— Но там же и дети были, и женщины? — допытывается Бауэр. — В чем разница, Трюдо?

— Сэр, там напали на нас. Мальчишка бомбу бросил. Значит, враг он конкретный. Поэтому и стреляли. Ну и сгоряча и со страху, конечно, сэр.

— Вот видишь? Значит, за собой ты право действовать сгоряча оставляешь, а своим подчиненным — нет?

— Сэр, мы убийцы, не палачи. Понимаете разницу, сэр?

Взводного передергивает. Он сдерживается, это видно. Устал он до чертиков, проблем у него — море, а тут я — фраер принципиальный. Пересилив себя, он говорит мягко:

— Трюдо, я раньше неправ был насчет тебя. Ты хороший сержант. Без дураков. И воюешь ты хорошо. И люди твои в порядке, я за твое отделение спокоен. Но вот червоточинка в тебе есть, не обижайся. Что-то, что сломает тебя. У нас негласная установка — больше врагов на счет. Мы обескровить его должны. Это стратегия, одобренная сверху. Ты что думаешь, бомберы тут просто так кайф ловят? Въезжаешь в ситуацию?

— Конечно, сэр. Не волнуйтесь за меня, сэр. Я не подведу. — Мне этот никчемный разговор надоел хуже сухпая, мы говорим со взводным на разных языках. Я понимаю его, раскол во взводе наметился, кто-то решил, что Калина — чувак что надо, кто-то вычислил, что у меня потерь меньше, а значит, я знаю, что делаю, но это неважно. Взвод единым должен быть. И никак я лейтенанту не растолкую — не будет он уже одним целым. Никогда не будет. Мы постепенно в собак бешеных превращаемся, а собаки, сколько их ни корми и ни дрессируй, все равно за кость драться будут. Нам бы сейчас отдохнуть денек, выспаться, грязь с себя отскоблить, с мягкими девочками поваляться. Да потом в казармы на неделю, к «психам» в руки, дисциплину подлатать. А так мы все глубже в яму опускаемся, и скоро уже краев видно не будет. Неужели командование этого не понимает?

Теперь по сторонам пыльной трассы тянутся бескрайние степи. На очередном участке дороги нас встречают приземистые пятнистые монстры. Мы въезжаем в зону ответственности «Победителей грызунов» — Восьмого танкового. Шустрые колесные бронемашины разведки со скошенными пулеметными башнями катят по обочинам, щупают вокруг чувствительными сканерами, беспилотники, как привязанные, парят в высоте над ними, чуть позади прыгают по ухабам приземистые «крабы» — машины непосредственной огневой поддержки. Мы проезжаем мимо тяжелого «тевтона» — грозного монстра, способного генерировать силовое поле на ходу и имеющего лазерную защиту, спаренная пушка удивляет увидевших ее впервые своим калибром, а счетверенные миниганы, способные сопровождать как воздушные, так и наземные цели, заставляют задуматься, какую прорву боеприпасов таскает с собой эта черепаха. За «тевтоном» пристроилась машина-арсенал, низкая, широкая баржа с бронированными бортами, вооруженная просто смехотворно — крохотная башенка с пулеметом для защиты от пехоты и авиации. Баржа именуется скромно — «Геркулес». Над ней тоже переливается пленка силового поля, щебень из-под юбок наших нагнетателей отскакивает от нее, оставляя в воздухе тающие белые точки. Все это вместе зовется мобильной танковой группой. Каждый раз, когда мне доводится близко видеть эти безлюдные гробы, меня посещает легкая паника. А ну как «тевтон» сочтет эти самые камушки враждебными действиями? Или вдруг у нас на десяток секунд не заладится с системой «свой — чужой»? Этого времени исполнительной до невозможности машине хватит, чтобы разнести в прах половину нашей колонны. Его миниганы, на равных говорящие с «косилками» огневой поддержки, враз оставят от нас одни воспоминания. Слухам о том, что эти тупорылые создания сочиняют стихи для своих техников, я не слишком верю. Байки все это.

Горячий степной ветер сдувает пыльный хвост нашей колонны. Я поднимаюсь наверх подышать горьким запахом степного разнотравья. Если тут небезопасно, то я съем свой ботинок. Мобильная группа контролирует как минимум километров по пять с каждой стороны. Незамеченным сюда не подобраться ни ползком, ни по воздуху. Хоть и тупые эти железяки, но надежно за ними, как в банковском сейфе.

— Поздравляем подполковника Густава Виттмана с награждением медалью «Серебряное сердце». По просьбе его боевых товарищей передаем для него марш «Дас Берлинер»… — доносится из люка подо мной бодрый женский голос.

Далеко в степи пыльные столбы и суета. Оптический усилитель показывает ровные ряды одинаковых домиков. Суетятся строительные роботы, таская с грузовиков полимерные балки. Пара «крабов» застыла на краю стройки, торчат длинные стволы. Одна из новых правительственных деревень для «лояльных переселенцев». Смачно сплевываю в пыль. Единственное, что я понимаю в политике, — это то, что я ни хрена в ней не понимаю.

14

Император Генрих, наш бодрый старикан, взялся за переустройство Тринидада всерьез. Император Генрих устраняет перекосы колониальной политики. Вчера вечером «психи» вколачивали в наши бедные стриженые бошки новую доктрину завоевания симпатий. «Психи» скоро станут настоящими психами, на коротких привалах и ночами к ним стоят длинные очереди из желающих пройти коррекцию. Добровольно или по представлению командира. Кроме этого, у них еще плановые промывки, вкладывание в нас новых программ тактических приемов и разъяснение стратегии действия войск. Наши головы трещат от обилия информации. Старое и ненужное стекает пеной из наших ушей. «Психи» сбиваются с ног. Работают на износ. Их полевое оборудование барахлит. Они стали похожи на призраков со впалыми щеками и лихорадочно горящими глазами. Они раздраженно орут на нас, как баранов укладывая в ряд на землю. В них словно переходит все, от чего мы стараемся избавиться — животный страх, стыд, мертвая безысходная усталость, ночные кошмары, боль потерь, ненужная жалость, беседы с убитыми товарищами, тревога за близких, оставшихся черт-те где, дурацкие вопросы, на которые никто не знает ответа, выпученные глаза убитых в рукопашной партизан.

Не знаю, чего там им наплел взводный, только вчера со мной работал сам капитан Кац, не доверяя помощникам. Когда я поднялся с земли, прошло почти полчаса. Ни хрена себе! Столько времени занимает коррекция личности. Долбаный Лось, удружил-таки! Прислушиваюсь к ощущениям. Капитан устало курит, глядя на меня.

— Нормально, сержант?

— Вроде бы, сэр.

— Не дрейфь, личность тебе оставили, — говорит капитан.

Смотрит на меня с интересом, как на диковинный экспонат. Ежусь от его изучающего взгляда.

— Сэр, сержант интересуется, почему сеанс длился так долго, сэр!