Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты

Почему «теперь»? Когда пытаешься проникнуть в тайну, упускать нельзя ничего – ни из того, что видишь, ни из того, что слышишь. Мы приезжаем в довольно глухое место, где все взволнованы только что совершенным преступлением. Логика подсказывает, что каждую произнесенную фразу следует связывать с событиями дня. Поэтому слово «теперь» я понял как «после покушения» и с самого начала расследования пытался найти связь между этой фразой и разыгравшейся драмой. Мы отправляемся позавтракать в «Донжон». Я повторяю там эту фразу и по удивлению и досаде папаши Матье понимаю, что ее значение мною не преувеличено. И тут я узнаю об аресте привратников. Папаша Матье говорит о них как о своих друзьях, жалеет… Я связал это воедино и подумал: «Теперь, когда арестованы привратники, придется есть мясо». Нет привратников – нет и дичи. Как мне пришла в голову мысль о дичи? Ненависть, с какою папаша Матье отзывался о леснике господина Стейнджерсона, мало-помалу натолкнула меня на мысль о браконьерстве. А так как по всему было ясно, что в момент преступления привратники не спали, то что же они делали в парке? Что-то связанное с драмой? Вряд ли. В то время я уже подозревал – позже расскажу вам почему, – что сообщников у преступника нет и что драма произошла из-за тайны, связывающей мадемуазель Стейнджерсон и убийцу, но не имеющей никакого отношения к привратникам. Браконьерство объясняло все, что касалось этой четы. Я принял это как версию и отправился искать доказательства к ним в домик. Там, под кроватью, я нашел силки и медную проволоку. «Черт побери! – подумал я. – Вот почему они оказались ночью в парке». Меня совсем не удивило, что они запирались перед следователем и даже под давлением такого серьезного обвинения, как соучастие в преступлении, не признались в браконьерстве. Ведь признайся они, суд присяжных им бы уже не угрожал, но места своего они бы лишились, а зная, что в преступлении они невиновны, надеялись, что его быстро раскроют и браконьерство их останется в тайне. К тому же они в любое время могли в нем сознаться. Бумага с подписью господина Стейнджерсона это признание ускорила. Они рассказали все, что нужно, и, очутившись на свободе, стали всячески выражать мне признательность. Почему я не сделал этого раньше? Потому что не был уверен, что их вина только в браконьерстве. Я решил выждать и решил прощупать почву. С течением времени моя уверенность росла. На следующий день после происшествия в таинственном коридоре я понял, что мне нужны верные люди, и решил завоевать их преданность, вызволив их из заточения. Вот и все.

Услышав этот рассказ Рультабийля, я не мог еще раз не подивиться простоте, с какою он разобрался с привратниками. Вопрос этот, конечно, незначителен, но я подумал, что в один прекрасный день молодой человек с такой же простотой объяснит нам и страшную ночь в Желтой комнате, и случай в таинственном коридоре.

Мы добрались до трактира «Донжон» и вошли. На этот раз хозяина не было видно; нас встретила хозяйка с милой улыбкой на губах. Я уже описывал трактирное помещение; описывал я и очаровательную блондинку с нежным взглядом, которая тут же принялась накрывать нам завтрак.

– Как поживает папаша Матье? – поинтересовался Рультабийль.

– Все так же, сударь, все так же: пока еще не встает.

– Значит, его ревматизм не прошел?

– Нет, прошлой ночью мне даже пришлось сделать ему укол морфина. Только это успокаивает его боли.

Она говорила ласковым голосом, все в ней излучало кротость. Это была и вправду красивая, чуть вялая женщина с большими томными глазами, под которыми виднелись круги. Папаше Матье, когда ему не докучал ревматизм, жилось, должно быть, счастливо. Но была ли счастлива она с этим брюзгой-ревматиком? Сцена, свидетелями которой мы не так давно были, заставляла думать обратное, однако же ничто в поведении женщины не указывало на отчаяние. Она ушла на кухню готовить завтрак, поставив перед нами бутылку превосходного сидра. Рультабийль разлил его по стаканам, набил трубку, раскурил и принялся наконец неторопливо объяснять причины, по которым он вызвал меня в Гландье с револьверами.

– Да, – выдохнул он, задумчиво глядя на клубы дыма из своей трубки, – да, друг мой, сегодня вечером я жду убийцу.

Воцарилось недолгое молчание, прервать которое я не осмеливался; затем он продолжал:

– Вчера вечером, когда я уже собирался ложиться, ко мне постучался Робер Дарзак. Я открыл дверь, и он заявил, что завтра, то есть сегодня утром, ему необходимо уехать в Париж. Изъяснялся он весьма категорически и таинственно: категорически – потому что, по его словам, отказаться от этой поездки он не мог, а таинственно – потому что цель поездки открыть тоже не мог. «Я уезжаю, – добавил он, – хотя отдал бы полжизни, чтобы не покидать сейчас мадемуазель Стейнджерсон». Он вовсе не скрывал, что, по его мнению, ей все еще угрожает опасность. «Не удивлюсь, – признался он, – если этой ночью здесь что-то произойдет, и тем не менее я должен ехать. Вернуться в Гландье я смогу лишь послезавтра утром». Я попросил его объясниться, и вот что он рассказал. Мысль об опасности пришла ему в голову только из-за подмеченного им совпадения: покушения на мадемуазель Стейнджерсон совершались всегда в его отсутствие. В ночь происшествия в таинственном коридоре он вынужден был отсутствовать, в ночь покушения в Желтой комнате тоже никак не мог оставаться в Гландье, да и мы знаем, что его тут не было. Знаем формально, с его слов. Но раз, несмотря на свои страхи, он снова собирается уехать, значит делает это по чьей-то воле, которая сильнее его. Вот какой я сделал вывод и сказал ему об этом. «Быть может!» – ответил он мне. Я спросил, не поступает ли он так по воле мадемуазель Стейнджерсон, но он ответил отрицательно и поклялся, что сам решил уехать, вопреки желанию мадемуазель Стейнджерсон. Короче, он повторил, что если она станет жертвой нового покушения, то это будет еще одно невероятное совпадение, о которых он говорил и на которые намекал ему следователь. «Если с мадемуазель Стейнджерсон что-нибудь случится, – сказал Робер Дарзак, – это будет ужасно и для нее, и для меня: для нее – потому что она рискует вновь оказаться между жизнью и смертью; для меня – потому что я не смогу защитить ее от нападения и встану перед необходимостью снова молчать о том, где я провел ночь. Я ведь прекрасно понимаю, что меня подозревают. Следователь и Фредерик Ларсан – этот последний следил за мною, когда я ездил прошлый раз в Париж, и мне стоило огромных усилий от него избавиться, – так вот, они готовы объявить меня виновным». Я воскликнул: «Так почему же вы не назовете убийцу, вам ведь известно, кто он?» Господин Дарзак сильно смутился и неуверенно ответил: «Я знаю имя убийцы? Откуда?» Я тут же отозвался: «От мадемуазель Стейнджерсон». Тогда он страшно побледнел, и я испугался, что ему сделается дурно, но мне стало ясно, что попал я точно: они с мадемуазель Стейнджерсон знают имя убийцы. Немного придя в себя, он сказал: «Теперь я вас оставлю, сударь. С тех пор как вы здесь, я имел случай убедиться в вашем большом уме и невероятной находчивости. Молю вас об услуге: возможно, я ошибаюсь и напрасно боюсь нового покушения, но на всякий случай рассчитываю, что вы сможете его предотвратить. Сделайте все, что нужно, для охраны мадемуазель Стейнджерсон. Дежурьте у ее спальни как добрый сторожевой пес. Не спите. Не позволяйте себе ни секунды отдыха. Человек, которого мы опасаемся, необыкновенно проницателен; второго такого, быть может, нет в целом свете. Если вы будете бодрствовать, эта проницательность может ее спасти: он, разумеется, будет знать, что вы начеку, и не станет ничего предпринимать». – «Вы говорили об этом с господином Стейнджерсоном?» – «Нет». – «Почему?» – «Потому что не желаю, сударь, чтобы он, как только что – вы, обвинил меня в том, будто мне известно имя убийцы. Ведь если даже вы удивились моим словам о том, что сегодня вечером, возможно, явится убийца, то представьте, как изумят они господина Стейнджерсона. Вряд ли он согласится с тем, что мои мрачные прогнозы основаны лишь на совпадениях, которые в конце концов и ему покажутся подозрительными. Я говорю все это, господин Рультабийль, потому что верю в вас и знаю: вы-то меня не подозреваете». Этот бедняга, – продолжал Рультабийль, – отвечал мне как мог, без складу и ладу. Он страдал. Мне было его жаль, тем более что он скорее согласился бы умереть, чем назвать мне убийцу, так же как мадемуазель Стейнджерсон скорее дала бы себя убить, чем выдать человека, который находился в Желтой комнате и таинственном коридоре. Ее, а может, и их обоих этот человек держит в своей страшной власти, и она больше всего на свете боится одного: а ну как господин Стейнджерсон узнает, что его дочь находится во власти убийцы? Я дал господину Дарзаку понять, что удовлетворен его объяснениями, и раз уж он не может сказать больше, то пускай молчит. Затем я пообещал ему быть этой ночью начеку и не ложиться спать. Он настаивал, чтобы я организовал нечто вроде непреодолимой преграды вокруг спальни мадемуазель Стейнджерсон, будуара, где спят сиделки, и гостиной, где после случая в таинственном коридоре ночует господин Стейнджерсон, – короче, вокруг всех занимаемых дочерью профессора комнат. Я понял, что господин Дарзак просит меня не только сделать невозможным доступ в комнаты мадемуазель Стейнджерсон, но и чтобы это было сделано как можно заметнее, – пусть преступник сразу откажется от своего намерения. Именно этим я объясняю сказанную им на прощание фразу: «После моего отъезда можете сообщить о своих подозрениях относительно этой ночи господину Стейнджерсону, папаше Жаку, Фредерику Ларсану – в общем, всем в замке и организовать дежурство так, чтобы до моего возвращения всем казалось, что вы только им и заняты». И бедняга ушел, не очень-то понимая, что наговорил; ответом ему было мое молчание да мои глаза, заглянув в которые он мог понять, что я на три четверти отгадал его секрет. Да, видно, он вовсе потерял голову, раз в такую минуту пришел ко мне и покинул мадемуазель Стейнджерсон, несмотря на мучившую его мысль о странных совпадениях. Когда он ушел, я задумался. Я думал о человеке, который был сама хитрость, раз он собирается прийти этой ночью в спальню к мадемуазель Стейнджерсон, ни на секунду не сомневаясь, что его могут там поджидать. Да, я должен ему помешать, пусть даже ценою его жизни, но при этом дать ему возможность приблизиться настолько, чтобы хорошенько разглядеть его лицо – живое или мертвое. С этим нужно кончать, нужно избавить мадемуазель Стейнджерсон от этого неуловимого преступника. Да, друг мой, – продолжал Рультабийль, положив трубку на стол и опорожнив стакан, – я должен как следует разглядеть его в лицо, чтобы убедиться, что человек этот входит в мысленно очерченный мною круг.

В эту секунду появилась хозяйка, неся традиционную яичницу со шпиком. Рультабийль принялся заигрывать с женщиной, что та приняла вполне благосклонно.

– Она выглядит гораздо более веселой, – заметил юный репортер, – когда папаша Матье лежит с ревматизмом, чем когда он бодр.

Но мне было ни до чего – ни до шуток Рультабийля, ни до улыбок хозяйки: я все еще находился под впечатлением последних слов моего друга и странного поведения Робера Дарзака. Когда мы расправились с яичницей и опять остались вдвоем, Рультабийль продолжил свое повествование:

– Посылая сегодня утром вам телеграмму, я еще придерживался мнения Дарзака, что преступник, возможно, придет этой ночью. Теперь могу вам сообщить, что он явится наверняка. Да, я его жду.

– Откуда вдруг такая уверенность? Уж не…

– Стойте! – улыбаясь, прервал меня Рультабийль. – Стойте, а не то наговорите глупостей. Уверенность появилась у меня сегодня утром, в половине одиннадцатого, то есть еще до вашего приезда и, следовательно, до того, как мы увидели в окне Артура Ранса.

– Вот как? В самом деле… – проговорил я. – Да, но почему именно в половине одиннадцатого?

– Так как в половине одиннадцатого мне стало известно, что мадемуазель Стейнджерсон прикладывает столько же усилий, чтобы позволить убийце проникнуть ночью к ней в спальню, сколько приложил Робер Дарзак, обратившись ко мне с просьбой этому воспрепятствовать.

– Не может быть! – воскликнул я и тихо добавил: – Не вы ли мне говорили, что мадемуазель Стейнджерсон любит Робера Дарзака?