Вижу издалека, как та открывает клетку. Поворачивает ключ в замке, снимает его, бросает в траву. Все это время ветер треплет ленточки и те развиваются вокруг головы девочки, как кровавый нимб.
— Нееет! — кричу изо всех сил, — Эрдэнэ, нет! Нельзя! Закроооой!
Повернула ко мне треугольное личико и потянула на себя дверцу, открывая настежь. И я смотрю расширенными от ужаса глазами на тигрицу, которая тут же встала на четыре лапы, и пригнула голову. Прошла один круг по вольеру и начала приближаться к девочке. А я бегу и расстояние между мной и клеткой не уменьшается. Как же она далеко и все происходит как в замедленном кадре фильма ужасов. Подскочила к вольеру и встала между девочкой и кошкой, глядя в суженые желтые глаза жуткой твари, видя, как она ускорила шаг, как быстро приближается к нам… и плотоядно облизывает морду. Какие-то доли секунд и она стоит уже перед нами.
— Киара! — громовой голос Хана доносится за спиной… лапа тигрицы приподнялась с выпущенными когтями и взметнулась вверх, а я обернулась и увидела в руках, бегущего к нам монгола ружье. Но ведь тигрица не виновата, что Эрдэнэ открыла вольер… она всего лишь хищник.
— Не стреляй — я закрою! Я ее закрою!
Тут же повернулась обратно и изо всех сил налегла на дверь клетки… вдруг ощутила, как в плече вспыхнула адская боль, настолько сильная, что в глазах потемнело, но я не выпустила прутья, налегая на них всем телом… ощущая, как на меня наваливается темнота из-за боли и страха.
— Она не виновата….не стреляй… не стреляй в нее.
Тигрица шарахнулась в угол клетки, а он с громким воплем отшвырнул ружье. Подхватил на руки легкую, как пушинку девчонку и, задыхаясь повернулся к дочери, которая смотрела на него расширенными от ужаса глазами. Он еще не понял, что именно чувствует… но это было похоже на нечто огромное, огненно-красное и болезненное, как ожог кипятком до мяса.
— Я ннне хотела, — и на глаза слезы навернулись, а он заскрипел зубами и рявкнул на своих людей, дрожащих от ужаса, на их лицах читался суеверный страх и по вискам стекали капли пота.
— Врача везите немедленно! — просипел и быстрым шагом понес свою ношу в сторону дома. Он испытывал адское желание взвыть, взреветь так, чтоб треснула земля и содрогнулось небо. Он думал, что никогда не почувствует эту боль. Она осталась в прошлой жизни, и он забыл ее навсегда.
Занес Ангаахай в спальню и осторожно положил на постель и плевать, что атласные простыни окрасились в алый цвет. Это кровь сочилась из трех глубоких царапин на хрупком, худеньком плечике. Он смотрел на них и весь трясся от бессильной злобы, от ощущения, что он потерял контроль. Над всем. Над ней, над собой, над кошкой, над дочерью. Особенно над собой… и когда точно это произошло и сам не понял.
Склонился над ней, всматриваясь в бледное лицо… перевел взгляд на раны и заскрежетал зубами.
— Больно?
— Немножко, — едва слышным шепотом.
Немножко, блядь? Там кожа висит лохмотьями, а она говорит немножко? Когда-то его резали кривым турецким кинжалом, вспарывали ему бочину возле ребра. Болело так, что темнело перед глазами. Эти раны практически не отличались. Когти Киары смертельно опасны. Она могла выдрать своей жертве сердце и судя по всему туда и метила.
— Зачем? — а сам невольно убрал волосы с ее лба золотые пряди обмотались вокруг пальца и свернулись в блестящую пружину. Шелковистые, гладкие. — Она тебе никто!
— Она твоя дочь…
— И что? — продолжая убирать волосы огромными дрожащими пальцами. Он не мог смотреть на ее раны, что-то в груди скручивалось, сжималось и пульсировало адской болью. Как будто это его разодрало, но только изнутри.
— Если ей будет больно ты будешь страдать… Я не хочу, чтоб ты страдал.
А он смотрел на бледное, почти голубое лицо и не верил, что слышит это. Разве можно настолько притворяться? Или… что здесь не так? Почему от ее слов ему становится больно… почему хочется заорать. Она ломает его мир, она крошит изнутри отлаженную годами идеальную систему, она потрошит его машинное сознание, всегда подчиняющееся разуму.