Кто-то другой вполголоса запел:
Но продолжение замерло в закрытых ладонью устах…
По углам и более смелые напевы передавали друг другу на ухо.
Была большая свобода. Епископ рад не рад разрешал, потому что именно этим привязывал к себе. Его любимцам всё было дозволено, но за это должны были слушать, не ворча, и выполнять всевозможные приказы.
Вино почти позволяло забыть о трагическом начале пиршества. Избавились от людей, которые были живым упрёком для них. Епископ, хотя строил из себя весёлого, был беспокоен и раздражён, кричал и отгонял Вита, совещался потихоньку с ксендзем Шчепаном, бормотал сам с собой.
Едва одного отпустил, позвал другого.
– Смотреть, – повторил он Виту, – чтобы кто-нибудь из связанных не вырвался. Они имеют тут знакомых, а может, и приятелей, глупые стражники готовы дать запугать себя или захватить… Стеречь их как зеницу ока! Если бы кто-нибудь смирился, просил, требовал свободы, дать мне знать. И с голоду пусть умирают, раз им мученичества хотелось. Оговаривали меня, что посты нарушаю, пусть за меня на сухом хлебе искупают!
Пиршество протянулось допоздна, но епископ не выдержал до конца. Некоторые из каноников, положив головы на руки, спали, другие, опёршись о стену, с закрытыми глазами и открытыми ртами, дремали и храпели; наконец иные, забыв свой сан, рассказывали мерзкие и грубые шутки.
Чужих не было, поэтому могли позволить себе, а ксендз Шчепан бдил, чтобы их в сумерках с фонарями проводили домой.
Когда епископ встал на следующий день, а Вит пришёл к нему с новостями, первое его слово было:
– Что там мои голубки? Как ночь в новом гнезде провели?
Более трезвый теперь Полкоза качал головой, был хмурый.
– Люди крепкие, – сказал он, – хоть бы кто-нибудь пискнул. Молятся.
– Они смягчатся! – сказал епископ. – Помни мне! Хлеб и вода.
– Знаю, и хлеб дал заплесневелый и воду смердящую, – добавил Вит. – Сделаем, что прикажете, лишь бы мне туда к ним не ходить.
– Почему? – спросил Павел.
– Не знаю почему, страшно мне становится, когда их вижу, – сказал Вит. – Не привык я ничего бояться, ни крови, ни стона, но с людьми, что не жалуются и молятся…
Епископ смерил его суровыми глазами.
– И ты сделался бабой! – пробормотал он.
Затем подошёл ксендз Шчепан, который также должен был знать об узниках. Неспокойный епископ сразу спросил о них – и не получил ответа. Повторил вопрос.