В эту минуту старый монах с седой бородой, с бледной головой, в залатанной рясе, перепоясанный верёвкой, вошёл в комнату, как бы давал знать, что пришло время расстаться.
Облик княгини прояснился, она схватила крест, прижала его к груди и, неся перед собой как щит в триумфе, громко молясь, пошла с сестрой к дверям.
Присутствующие по дороге хватали и целовали её платье.
Она не видела уже никого, не слышала ничего, вся в Боге… Не бросив взгляда на этот дом, в котором столько лет прожила, в котором оставалось столько воспоминаний, – она спешно бежала от дворца к костёлу с последней молитвой на свежую могилу мужа.
Там у каменной плиты она ещё раз встала на колени, но молитва продолжалась недолго, и она сразу же встала. Кареты, прибывшие за ней, стояли у дверей костёла Св. Франциска, челядь подняла её на руках и послышался громкий плач.
И кареты уже покатились по замёрзшей дороге к Сончу, а в замке осталась одна Грифина.
Епископ издалека глядел на это зрелище, которое вызывало в нём какое-то нетерпение. Он надеялся, что обращённая княгиней Бета вместе с ней поедет запереться в монастырских стенах. Как раз когда глазами он искал её в тех каретах, которые везли Кингу и Иоланту, он заметил её, идущую грустно, с опущенной головой и чётками в руке.
Он с отвращением попятился.
Даже теперь, когда она перестала быть грозной и стала умоляющей, её вид возобновлял былую бурю, мучительные воспоминания… не угрызения в преступлении, но гнев бессилия и унижения.
– Павел, – говорил он сам себе, – чего же ты желаемого достиг в этой жизни? Ничего! Слабые торжествуют над тобой, простонародье тебя упрекает… толпа пальцем в тебя тычет… тебя простили, потому что гнушались тобой.
Нет, жизнь ещё не закончилась! Нет! Только теперь она может начаться! Один Лешек со мной не справится! Повергну его, подкопаю, переверну! Покажу свою силу! Одержу победу!
Он договаривал в своей душе эти слова, когда в комнату, в которой он стоял у окна, вошёл мужчина с седой головой, одетый с роскошью, держа в руках колпак.
То был влиятельный пан и значительный человек, его можно было узнать по осанке, походке, по гордому лицу, пасмурность которого хотя могла объясниться обычным горем, объявляла характер одновременно язвительный, подозрительный, беспокойный.
Он не спеша шёл к епископу, как близкий человек в этом доме, не гость, а почти домашний. Он шёл, рассеянно глядя под ноги, так был занят тяжёлыми мыслями, что не заметил, как епископ, услышав поступь, повернулся, подошёл к нему и тут же остановился. И гость поднял на него бледные глаза, но сильно стиснутых уст не раскрыл ещё. Поначалу они только глазами говорили друг с другом и понимали. На обоих было видно великое бремя, совместно поднимаемое.
Павел вытянул к нему руку, обнялись, прибывший легко поклонился, точно для того, чтобы её поцеловать, затем выпрямился и тяжело вздохнул.
Епископ поглядел в глубь комнаты – в ней никого не было; за порогом вдалеке стояла его челядь, приглядываясь и потихоньку шепча.
Гость ещё так был одет, словно возвращался с похорон и замковых торжеств, в парадных одеждах, в собольем кожухе, в колпаке с пером, с позолоченным поясом. Этот наряд мешал ему, тяготил, потому что он всё больше поправлял его. Выдавала себя нетерпеливая натура.
Довольно долго епископ и он, поздоровавшись, стояли молча. Ведя его за собой, Павел пошёл сесть у изголовья и показал на застеленную лавку у своего бока. Он нагнулся к прибывшему.
– Начинается новая эра! – сказал он насмешливо.
– Или продолжение старой истории, – сдавленным, хриплым голосом сказал прибывший. – Нового здесь в действительности ничего нет. Охотника мы потеряли, его заменил солдат, а вождя и главу как не имели, так не имеем.