Он спустился с башенок. Показалась голова Лумпы, который кланялся шапкой.
– Если нет кресала и трута для розжига, – отозвался он, – пан войт объявляет, что обеспечит вас ими. Под его дом первая головешка. Спалите и мой, если найдёте.
Вместо ответа полетели камни. Лумпа исчез, внизу кипел ужасный гнев.
Дрогомир, ещё не считая себя проигравшим, стоял у ворот со своими, хотя уже надежды устрашить немцев не было.
Несколько человек побежало к воеводе и епископу, потому что там ожидали ответ немцев. Когда его принесли, все лица, за исключением лица Павла, нахмурились.
Несколько побежало к воеводе и епископу, потому что там ждали ответа немцев. Когда его принесли, лица всех, кроме епископа Павла, нахмурились.
– Я заранее знал, – сказал Варш, – что с немцами дело будет нелёгким. Мы только голодом их можем взять.
– А штурмом?
– Сомневаюсь, – сказал воевода. – Ни один, ни два раза нужно будет взбираться на валы и много людей потеряем. Беда и то уже, когда законный государь должен кровью столицу добивать.
– Поэтому нужно сжечь город! Сжечь! – кричал епископ в гневе. – Я знаю этих людей, когда увидят пламя, а своё добро уничтоженным, перепугаются.
– Когда впадут в отчаяние, – сказал Варш, – и им нечего будет терять, тем яростней будут сражаться.
Казалось, Жегота разделяет это мнение.
– Пламень пойдёт по городу, – прибавил каштелян, – и ваш дом может сгореть, и костёлы, которые построены на славу Божию, и монастыри, и постоялый двор купцов.
– Костёлы из кирпича, очень крепкие, – сказал епископ резко, – ничего с ними не будет. Сгорят крыши, потом их заново покроем свинцом. Пусть мой дом сгорит! Лишь бы однажды покончить с Лешеком и не было бы причины сюда возвращаться.
Видя, что каштелян и воевода пребывали в неуверенности, епископ тут же перебрался к князю Конраду. Он хотел, чтобы спалили город! Требовал этого! А так как он тут был душой всего и его до сих пор слушали, силу имел большую, голос громкий, – можно было предвидеть, что настоит на своём.
Варшу и многим из них было жаль красивый город. Они знали, что не так легко построить заново то, что строили много лет, стыдно им было воевать по-татарски, с факелом. Жалели оставшихся польских мещан, бедных людей. Пламя остановить трудно, разума он не имеет, говорили они, немецкое сожжёт, но и своё не пожалеет.
Не желая этого всего слушать, епископ настаивал на сожжении. К нему возвращалась его прежняя запальчивость и страсть. Он постоянно повторял одно:
– Не сдадутся! Сжечь!
Помимо мазовецких солдат и союзной Литвы, которые рассчитывали грабежом поживиться во время пожара, никому этого огня не хотелось. У всех было к нему отвращение. Варш и то имел против уничтожения, что войску могло не хватить крыши и приюта, и будет вынуждено стоять на неудобном пепелище. Но с епископом, когда был возбуждён, никто воевать не мог. Повторял своё, чем больше ему сопротивлялись, тем фанатичней он стоял при своём.
– Сжечь! – кричал он.