Она имела за собой свою сильную венгерскую семью, имела слабость и равнодушие мужа, и собственную удивительную силу характера, потому что она выражалась тихой мягкостью, которая не позволяла догадываться, что в этой белой лилии есть скрытая непобедимая сила духа.
Она говорила мягким голосом, глядела умоляюще, была покорной, слова скудно выходили из её уст, всё-таки ничто сопротивляться ей не могло. Была в этом непонятная тайна.
Порой за глаза нетерпеливые урядники и придворные пробовали на неё жаловаться – и враждебно видели, что с мужем жить не хотела, что Болеслав должен был умереть без потомства, Краков снова стать целью захвата князей познаньских и мазовецких. Уже теперь его поджидали, сколько бы раз Болеслав на более длительное время в Венгрию и Моравию не удалялся. Но землевладельцы были на стороне этого доброго пана, который допускал их к великому доверию, жил с ними, охотился, охотно поощрял своей милостью. Не было суровой руки над ними.
От всего у князя можно было выпроситься или лишь бы чем, маленьким подарком откупиться.
На самом деле, бросалось в глаза, что немцы на дворе преобладали, что князь с женой окружали себя иностранцами, но не иначе было на дворе силезских Пястов, в Познани и где только правили Пястовичи, которые постоянно женились на немках.
Взамен наследника, которого иметь не надеялся, чтобы обезопасить краковян от нападений и покушений на власть мазовецких князей, Болеслав обещал заранее выбрать себе преемника. Говорили уже о любимом его племяннике Лешеке, которого из-за тёмных волос звали Чёрным. Тот уже славился мужеством, а сын сердитого отца обещал, что легко не даст от себя избавиться.
Среди этой пустоши в замке два Топорчика, которые сопутствовали Болеславу, Оттон и Жегота, дородные хлопцы, сильные, весёлые, оба как братья друг на друга похожие – потому что и родственниками были, любимцы своего пана, проводив его в комнаты, пошли к замковому крылу, в котором имели комнату. Нужно было снять промокшую одежду.
Болеслава также раздевали, запалив огонь. Уставший от долгой охоты, он потягивался с обычным для него сонным равнодушием, глядя то на потолок, то на огонь. Окружающие пана каморники потихоньку смеялись, шептались, и те, что прибыли с князем, рассказывали что-то интересное, пробуждающее весёлость.
Другого бы, может, эти смех и шёпоты позволили вывести себя из оцепенения! Князь Болеслав же не обращал на это внимания. Кроме времени охоты, он всегда был так задумчив, а снаружи равнодушен к делам. Занять его чем-то и разогреть было трудно. Одна молитва пробуждала эту спящую душу, особенно, когда он отчитывал её вместе с Кингой.
Стянув с него промокшую одежду, слуги сели на лавку, дабы сменить ему обувь. Князь давал с собой делать, что хотели, разглядывая пылающий огонь. Пару раз спросил о жене, отвечали ему, что она на молитве.
Затем, вбежали в комнату уже переодетые Топорчики, они смеялись и чему-то очень радовались. Князь поглядел на них, удивился весёлости, но о причине не спросил.
Оттон и Жегота живо о чём-то шептались между собой, но оттого что крутилась служба, слуги прислуживали, не начинали разговора.
Подошёл и княжеский капеллан Иво, лицо и фигура которого были очень мрачные; он поклонился пану и, словно избегал вопросов, спрятался у огня.
Всё чаще где-то слышался смех, быстро подавляемый, – князь Болеслав глядел и думал.
– Этот медведь не ушёл бы от нас, – произнёс он, прерывая молчание и размышление, – если бы часть гончих за козлом не погналась. А я предпочёл бы рогача потерять!
Оттон Топорчик подтвердил это и снова последовало молчание; так как охотники вернулись голодные, на стол несли миски. Затем старший, Жегота, наклонился к уху князя и что-то ему начал шептать.
Дотоле оцепенелый, Болеслав вдруг вскочил на ноги, руки его сплелись, заломились, и он воскликнул:
– Этого быть не может!!
Дверь в боковую комнату была открыта, Болеслав вышел в неё, кивнул ксендзу Иво, за ним последовали Топорчики.
Несомненно догадываясь, зачем его вызвали, капеллан, муж согбенный, грустный, бледный, потащился, как бы против воли, останавливаясь, гладя рукой по лбу и лицу.