Третьего дня утром она начала наряжаться, как в дорогу.
В алькове стоял, по старому обычаю изукрашенный ярко цветами, большой сундук, искусно обитый, закрытый на два тяжёлых замка. Он содержал в себе все дорогие одежды, меха, драгоценности, кои составляли богатства охмистрины. А имела того немало, и когда на праздник наряжалась для костёла, смеясь, показывали на неё пальцами. Она была этим горда, потому что выглядела как жена богатого землевладельца, и не заботилась, как её называли.
Из этого сундука Зоня начала доставать, что имела самого лучшего, потому что карета для путешествия была уже заказана, а в свет, к людям в то время каждый брал, что имел самого приличного, дабы знали, как его оценивать. С помощью девушки она надела на себя и тяжёлое шёлковое платье, и позолоченный шитый корсет, а на голову шапку с мехом и свешивающимся аж до подбородка ободком, белым, как снег, который, немного слишком широкий, теперь лицо ей уменьшал и давал видимость более молодой. На шею надела тяжёлую золотую цепочку, на плечи – подбитый плащик, и, когда так наряженная вышла из каморки, муж, который пил в комнате за столом, аж схватил её с кокетливой улыбкой.
– Моя красавица! – воскликнул он, желая её обнять.
– Прочь от меня ручищи! – крикнула она. – Грубиян!
Только сейчас увидел, будто я такой не каждый день была!
Верханец послушно отступил.
– Только покажи себя хорошо, – шепнул он, – лес от Буковой стоит того.
Она только покачала головой, что сошло за ответ, что лучше него знала, как делать, и пошла важным шагом к карете.
Карета с ней покатилась на Скалу.
Не было ничего особенного, когда кто-нибудь прибывал туда в какой-нибудь час дня. Толпы теснились к недавно построенной часовне, в которой покоилось тело признанной благословенной королевы Саломеи. Приезд женщины из Кракова не обратил ничьего взгляда.
Пошла сперва Зоня помолиться у могилы, желая воспользоваться этой возможностью, чтобы и грехи свои поручить такой сильной заступнице. Из костёла потом она втиснулсь в двери, прося о разговоре с матерью Кларой. Хотя у неё это получалось с трудом, потому что дома привыкла очень дерзко выступать, тут приняла скромную и серьёзную физиономию.
Глазом знатока она посмотрела на старую и суровую мать, поцеловала её сморщенную руку и начала с того, что тут, в монастыре, была у неё дальняя родственница, сирота, которой никогда не видела, а хотела увидеть её и поговорить с ней.
Спрошенная, кто была, жена Верханца вовсе не призналась в принадлежности ко двору епископа. Наплела, что подвернулось.
Мать, ни о чём не догадываясь, сама её привела в келью Беты, которая, сидя в задумчивости, как раз вязала сетку для костёла.
Когда, войдя на порог, она увидела её, губы аж побелели от злости, так завидовала красоте. «Что же будет, когда она нарядится?» – сказала она про себя.
Долго она как-то не могла говорить, но дьявол превозмог.
Погубить молодую и невинную девушку – это также для испорченной женщины добрый кусок.
Поэтому она начала с того, что была её родственницей по матери, чему Бета удивлялась, потому что никогда ни о каких кровных не слышала.
Её это обрадовало.