Зоня, муж которой получил лес от Буковой и цистерцианские поля, хоть обильно вознаграждённая, имела неустанную заботу, постоянно была вынуждена стоять на страже, не в состоянии вздохнуть ни на минуту.
Однажды, когда Бета, несмотря на запрет, стояла у окна, открытом на улицу, Топорчики, которые поджидали, чтобы увидеть её, оказались впору. Стояли, присматриваясь к ней и подшучивая – но Бета вовсе не ударила в грязь лицом и убегать не думала. Она была наряжена в цепи и камни, красивая, как дьявол перед падением, злая, как он, после вынесения приговора. Оттон и Жегота громко её начали высмеивать, на что она им отвечала руганью и двумя вытянутыми кулаками.
Перед домом уже начали собираться люди, и возникла бы давка, если бы подбежавшая Верханцева силой не заперла ставни и не оттащила бы от них Бету.
Неприятели епископа придумывали язвительные шутки про его любовницу. На ставнях дома чуть ли не каждый день рисовал кто-то митру и посох, чему прохожие посмеивались.
Писали большими буквами: «Abizail» на дверях и лестницах.
Должны были ставить охрану, но и та не много помогала.
Днём ей было запрещено выезжать и выходить, только в сумерках Верханцева иногда её выводила тыльной дверкой на прогуку, но и там её поджидали, узнавали легко, люди шли следом и бросали ей в уши нечестивые песни.
Особняк епископа становился всё более пустым, потому что даже самые дружелюбные ксендзу Павлу, видя всеобщее возмущение, не в состоянии оборониться, постепенно уходили, и только самая лихая толпа удерживалась ещё с ним.
Старшие духовные лица из капитула даже по вызову епископа не появлялись, полностью перестали его видеть.
Когда первый раз после объявления о скандале ксендз Павел должен был идти на Вавель к князю, Болеслав принял его с таким явным отвращением и какой-то опаской, почти не желая разговаривать с ним, что епископ, не поклонившись даже княгине, которая ему вовсе не показалась, должен был уехать прочь.
Выйдя в ярости из замка, он угрожал подхалимам – громко ругался, но, кроме Топорчиков, которые провожали его шутками, никто его даже не слышал.
По целым дням он должен был сидеть теперь один, с одним ксендзем Шчепаном, который его не покидал, либо Верханцем и домашними. Было явным, что все его избегали. Это осуждение вместого того чтобы его обратить, только привело его в бешенство.
Он впал в род безумия, наперекор всем став циничным и дерзким. Открыто угрожал капитулу, всем; однако это ничуть не помогало. Несломленный наказанием, какое его поразило, Павел, казалось, бросает вызов целому свету… и хочет сокрушить то, что вставало у него на пути.
Том II
I
Леса нарядились в драгоценный иней, словно в бриллианты, как невеста, идущая к алтарю, в снежном ниспадающем убранстве, с короной диамантов на голове.
Зимнее солнце выглядывало из-за облаков только для того, чтобы поиграть с теми тысячами блёсток, в которых мерцающе отражалось, и земля, хоть будто бы саваном одетая, была красива. Из-под этого сна смерти чувствовалось возвращение к жизни, этот весёлый труп должен был для свадьбы воскреснуть. О ней можно сказать было – не умерла, только спит.
Спала! И чудесно грезила королева. Побледневшая лазурь, как посеревший балдахин, распрострёлась над её головой, облака позолотились, даже ветер утих, уважая эту прекрасную минуту зимы – этот расцвет видимой смерти…
На полях, как всегда, столько очарования не развернулось, как в лесах. В них всё смеялось мягкой улыбкой окостенелой жизни. Ветви гнулись под тяжестью своих драгоценностей, а было их столько, что малейшей травинки бриллиантов хватало. Щедрой дланью сыпала мать природа свои дары…
На этом фоне белезны и блёсток всякая краска, что летом и весной казалась бы погасшей и побледневшей, выступала почти яркой и чудесной. Мох был подобен бархату, зелёный, майский, оливковый, алый и померанцевый. Где остались с осени жёлтые листья и те, которые зима подхватила ещё в их летнем одеянии, выходили как нарисованные. Якодки на земле стали как кровавые жемчужины, нанизанные на серую верёвку веточек, выглядывая из снега.