Стременчик

Крик, тревога, переполох неслыханные. Коттанерин не было дела ни до слуг, ни до Силезской княгини, ни даже до себя, но речь шла только о короне, с таким трудом добытой, с таким нетерпением ожидаемой королевой, от которой по её убеждению, зависела судьба сына. Настоящим чудом никто не утмонул, девушки пересели на сани, корона уцелела[2].

Вот и замок в Коморне, а в окнах свет у королевы, которая молится и плачет в отчаянии. Эльза весь этот день с самым большим беспокойством ждала возвращения служанки, а когда её объявили, приветствовала окриком радости. Ослабевшая, шатающаяся Коттанерин несла своей госпоже подушку!

Волнение бедной вдовы было так велико, что, едва обняв свою верную Хелену, она закачалась и была вынуждена пойти в кровать. Страх и радость ускорили ожидаемые роды. Этой же ночью она родила ребёнка. В комнате царило молчание, и дрожащая мать не смела спросить, исполнил ли Бог её желание.

– Сын! – воскликнули женщины.

Крик радости королевы разлетелся по замку.

– Сын! Король! – повторяли во дворах. – Сын!

Это было освобождение от брака, от неволи.

Архиепископ Денис Шехий в тот же день окрестил его, дав имя Владислава, как бы специально наперекор тому тёзке-избраннику, которого им навязали. Появление на свет сына дало новую силу королеве, которая от имени своего ребёнка решила защищаться до конца… Он принёс с собой войну.

Понимали это венгерские послы в Кракове, которые хотели спешно отбыть с королём в Буду, и, прежде чем Эльза могла приготовиться к сопротивлению, короновать его. Они не ведали о том, что из Вышеграда корона была украдена, и что вскоре младенец должен надеть её на голову, чтобы польский король не мог ни получить её, ни рискнуть выступить против помазанников!

Известно, какое значение придавали в те века освящённым регалиям, к старым коронам, которые приносили с собой благословение и наделяли правом власти над народом.

V

Наконец пришла ожидаемая весна, лёд таял, ручьи бежали, открывалась лазурь небес и с юга прилетали птицы.

Экспедиция в Венгрию под каким-то недобрым знаком, который все чувствовали, хотя никто в этом не признавался, хотела отправиться из Нового Сонча. Там все ожидали короля, который отчасти из-за приёма папского посла, отчасти из-за какой-то необъяснимой задержки, которой сам не объяснил, был ещё с братом в Кракове.

В то мгновение, когда уже собирался оставить родину, хотя рыцарская охота его тянула, задерживали какая-то жалость, тоска и беспокойство.

Два брата, хотя на пару лет у них была разница в возрасте, были так неразлучны друг с другом, почти никогда не расставаясь, так привыкли к одним играм, общей жизни, что теперь при мысли, что их разделят, на их глазах невольно наворачивались слёзы.

Тысячи вещей они могли поведать друг другу и доверить.

Ни любимый его Тарновский, ни другие товарищу не могли заменить Владиславу брата. Казимир чувствовал себя сиротой без него.

Его хотели отправить в Литву, в которой всё кипело, где его ждали завистники и неприятели. Но мать приказывала, родина требовала этого от них, они знали заранее, что их великий сан был самой большой неволей.

В Сонче их уже ждала мать, которая опередила Владислава, чтобы ещё раз с ним попрощаться, епископ Збышек, всё окружение панов, которые оставались, и те, что должны были его сопровождать.

С яным промедлением Владислав выехал из Кракова. На пороге оглянулся на старый замок… это гнездо, в котором рос; потом пошёл на Вавель помолиться, потом прекрасным весенним днём они с маленькой горсткой выехали такие грустные, как если бы на пороге у них закончилась молодость.