– Да? – спросил другой, чему Грегор из Санока, потому что об этом разговоре никогда не слышал, был очень рад.
– Тогда он прямо Евгению сказал: «Святой отец, мы отличаемся тремя вещами, но также в трёх похожи. Ваше святейшество утром спите, а я встаю до наступления дня; вы пьёте воду, а я вино; вы женщин остерегаетесь, я за ними волочусь, но зато в других делах между нами равенство. Ваше святейшество достойно расточаете казну костёла, а я также не жалею. У вашего святейшества больные руки, к меня ноги, наконец вы уничтожаете церковь, а я империю!»
Вбежал кто-то новый. Посыпались вопросы.
– Что император? Что императрица?
– Принимает жену так, будто она ни в чём не виновата в отношении него. Пожалуй, он ничего не знает, но упаси Боже подозрения и какого покушения на неё! Не дадим бабе сделать вред.
Так постоянно в соседней каморке кипело и готовилось.
Некоторые описывали, как больной Сигизмунд в парадных одеждах, с венцом на голове, шипя от боли, пытался вести разговор с Барбарой, с дочкой, со своим любимым канцлером Шликом и приготовленным духовенством.
Из разговоров видно было, что двор и приятели Барбары, опасающиеся какого-нибудь покушения на неё, были вполне спокойны. Бедрик также вернулся из экспедиции к Грегору, объявив ему, что когда императрица освободиться, позовёт его, дабы расспросить о польском дворе.
Казалось, что этой ночью в замке или совсем не спали, или только те пошли на отдых, которым не было необходимости беспокоиться каких бы то ни было событий.
Правда, у нашего магистра была широкая лавка в углу, на которой мог лечь, но, вытянувшись на ней, он не мог сомкнуть глаз, потому что свет не гасили, и другие в течение всей ночи входили и выходили, совещались, шептались.
Несмотря на заверения, что императрице и её брату нечего опасаться, ночью младший граф Цели пришёл в соседнюю комнату (магистр Грегор узнал его при свете лампады) и приказал своим людям, чтобы были в готовности, если вдруг придётся выехать.
Куда? Об этом не говорил.
Хотя из всего того, что слышал, Грегор мог уже получить некоторое представление о положении, и оно для него прояснялось, полностью, однако, он не понимал, какая связь могла быть между предприятием императрицы Барбары и королевы Соньки и её сына.
Следующий день – было это 10 ноября – ничего не изменил, только живое и явное вчерашнее движение стало менее отчётливым, больше старались покрыть беспокойство и острегаться показывать его. Но та же самая беготня, притовления, тайные совещания по-прежнему имели место. Бедрик выходил беспокойный и возвращался попеременно грустный или спокойный.
Грегор из Санока, чувствуя себя чужим, забытым среди этих людей, и не отдыхая, потому что не мог уединиться, наконец вернувшемуся под вечер Бедрику прямо сказал, что хочет уехать и не видит необходимости задерживаться тут дольше, тем более что предсказуемая смерть императора требует, чтобы о ней в Кракове знали заранее.
Чех почесал голову.
– Вы не можете так уехать ни с чем, – сказал он. – Сейчас увидеть императрицу и говорить с ней невозможно, вы должны подождать более спокойного времени. Сигизмунд, неизвестно из-за какой причуды, умирать здесь не хочет и завтра утром понесут его в Знайм, а мы за ним следом вместе с императрицей должны идти. Имейте терпение и выдержите до конца.
Впрочем, Бедрик добавил, что не мог отправить его, не обращая внимания, и нужно было избегать всего, что могло навлечь какие-нибудь подозрения на императрицу.
– Какие подозрения? О чём? – спросил магистр.
Чех посмотрел на него, подумал, но ничего не ответил.