Каждый год, когда весна плавно перетекает в лето, я спешу повесить гамаки между каштаном и дзельквой[72], которые растут в нашем саду. Лежа в их тени, я ощущаю жизнестойкость и силу этих растений. В первый раз, когда я повесила здесь гамак, я задавалась вопросом, достаточно ли прочны ветви, чтобы выдержать мой вес, но теперь, по прошествии многих лет их роста, нет сомнений, что они смогут удержать меня. Мои мысли блуждают, пока я вглядываюсь в меняющиеся узоры листвы на фоне неба, и ее перешептывания с ветром оживляют мои рассуждения.
Если подсчитать то время, что я провожу здесь, в гамаке, эта цифра показалась бы жалкой в сравнении с тем, как много значит для меня эта маленькая рощица. Но я думаю, что важнее сама возможность доступа – достаточно просто знать, что в любой момент при желании я могу отправиться сюда и действительно качаться в гамаке время от времени.
Все сады существуют на двух уровнях: реальный сад, с одной стороны, и воображаемый или вспоминаемый – с другой. Эта крошечная рощица занимает отдельное место в моем воображении, и я могу обратиться к ней в любое время года. Ибо деревья в моем воспоминании всегда зеленые, не тронутые сменой времен года, в отличие от безлиственных деревьев в моей реальной роще зимой. Возможно, это место так много значит для меня, потому что мы с Томом прожили почти десять лет в доме, окруженном широким открытым полем. Отсутствие тени летом было угнетающим, а зимние ветра заставляли нас чувствовать себя незащищенными. Мы наблюдали и ждали, пока высаженные саженцы высотой ненамного больше уровня колена пустят корни и вырастут.
Деревья дают месту структуру и ощущение непреходящей жизни. Они дарят нам чувство безопасности и защиты. Их размер и красота способствуют тому, что у нас легко развивается сильная привязанность к ним. Они обеспечивают среду обитания для птиц, насекомых и всевозможных других существ, да и для нас тоже – если не физически, то эмоционально. Возможно, в этом есть что-то первобытное, потому что деревья, в конце концов, были домом наших предков. Наши предки-гоминиды создавали гнезда и платформы высоко над лесной подстилкой, где они были надежно укрыты от хищников внизу. Своими очертаниями деревья напоминают человека – их больше, чем любое другое растение, мы наделяем человеческими качествами, такими как выносливость, мудрость и сила.
Вершина дерева предоставляет выгодную точку обзора. Любой, кто любит лазить по деревьям, знает, как уютно можно устроиться в ветвях, будто в объятиях сомкнутых рук. Лучший вид объятий – когда они одновременно защищают и в то же время свободно разомкнуты, так, что вы ощущаете себя в безопасности, но не в ловушке. Большинство младенцев чувствуют себя счастливее всего, когда их держат на родных руках, но при этом они могут смотреть наружу и обозревать мир.
Американский психиатр и психоаналитик Гарольд Сирлз заметил, что пациенты[73], пережившие нервный срыв, часто часами смотрели на деревья и находили то «дружеское общение, которого не получали от людей». Он считал, что это отражает глубокую и древнюю эмоциональную связь с природой, которую по большей части мы не в состоянии испытать в нашей повседневной жизни, поскольку всегда слишком заняты.
Яркий пример такого рода дружеских отношений встречается в автобиографии[74] валлийского писателя и ученого Горонви Риса, который был госпитализирован в конце 1950-х годов после несчастного случая, чуть не лишившего его жизни. С кровати ему открывался вид на небольшой сад, который он усердно созерцал. «Я настолько стал частью этого, – писал он, – что, когда время от времени засыпал, мне казалось, словно деревья протягивают свои длинные зеленые пальцы в палату, поднимают меня и обнимают, а затем я просыпался, освеженный прохладным прикосновением их листьев». Созерцание растительности днем умиротворяло и успокаивало его. И напротив, с наступлением темноты, когда Рис долго смотрел на сад, его охватывала паника. Оставаясь наедине со своими воспоминаниями и ужасной болью от ран, все, что он мог, это дожидаться рассвета.
Рис чувствовал, что воображаемые объятия деревьев давали ему такую заботу, с которой не мог сравниться уход, оказываемый даже самой внимательной и профессиональной медсестры. Следует отметить, что, как и многие пациенты, он неохотно о чем-либо просил. Когда мы больны, быть на месте пациента, нуждающегося в помощи, может быть сложно. Мы беспокоимся, что навязываемся, или чувствуем себя в долгу, но стоит нам открыться природе, как она будет заботиться о нашем благополучии без принуждения, свободно и обильно.
В теории развития психики Винникотта центральную роль играет раннее ощущение ребенком того, что его держат на руках. «Если младенца не держать, он просто распадется на части, а потому физическая забота на этих этапах развития является также и заботой психологического уровня»[75], – писал он. Тело и психика не дифференцированы в начале жизни, так что физическое «держание» – это также и эмоциональное «держание». Наш самый ранний опыт того, как нас обнимали и успокаивали, создает в сознании шаблон, который помогает нам воссоздать это чувство в дальнейшем, когда нам предстоит «держать» себя в руках перед лицом шокирующей ситуации или страдания.
Никогда чувство незащищенности не ощущается столь сильно, как после тяжелой травмы. Винникотт был непосредственным свидетелем этого, когда во время Первой мировой войны ему пришлось работать с контуженными военными. Этот опыт оказал на него глубочайшее влияние. Позже он описал, что происходит, когда отсутствует защитное «держание», с помощью детского стишка «Шалтай-Болтай». Стихотворение, как известно, начинается с того, что большой яйцеобразный персонаж сидит на стене. Когда Шалтай с нее падает, то «вся королевская конница и вся королевская рать не может… Шалтая-Болтая собрать». Винникотт полагал, что причина популярности этого стишка[76] заключалась в его резонировании с той психологической истиной, в которой мы не признаемся даже самим себе, – при достаточно сильном ударе, нанесенном обстоятельствами, мы все можем развалиться.
Географ Джей Эпплтон в 1970-х годах разработал психологию ландшафта, основанную на нашей потребности регулировать степень, в которой мы можем наблюдать, не будучи замеченными. Он считал, что у нас есть врожденное предпочтение той среды, которая сочетает в себе элементы «зрительной перспективы» с элементами «убежища». Согласно его «теории среды обитания»[77], мы автоматически оцениваем наше физическое окружение с точки зрения вероятных опасностей и возможностей для защиты. Предпочтение ландшафтов, подобных паркам или саваннам, которые предлагают как перспективу, так и убежище, можно обнаружить у народов разных культур. Эпплтон полагал, что в ходе эволюции объекты, которые были полезны для выживания, такие как травянистые участки с группами деревьев, теперь представляются нам как эстетически приятные. Сады, в которых есть открытые виды, а также защищенные пространства, удовлетворяют нашу потребность в перспективе и убежище. Подобно тому как физическое или эмоциональное «держание» может быть защищающим и неограничивающим одновременно, так и сад может создавать у нас ощущение безопасного огороженного пространства без чувства западни.
На протяжении веков как в западной, так и в восточной культурах огороженные сады служили убежищем как от тревог внешнего мира, так и от беспокойства ума. Входя в окруженный стеной сад, вы сразу чувствуете, что находитесь в более комфортном месте. Солнечное тепло отражается от стен, вы защищены от ветров и звуков внешнего мира. Такие условия особенно полезны для людей, выздоравливающих после посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), потому что сочетание замкнутости и открытости создает в них мощное чувство безопасности и спокойствия. По сути, сад – это пространство, свободное от страха.
Если вы сами не пережили серьезную травму или не работали с травмированными людьми, легко недооценить те длительные разрушительные последствия, которые она может иметь. Но все мы знаем, как быстро реагирует тело, когда мы чувствуем угрозу, и как трудно контролировать учащенное сердцебиение или дрожащие руки. Эта реакция «бей или беги» вызывается центром тревоги нашего мозга, известным как миндалевидное тело. Оно находится в глубинах мозга и контролируется нашей вегетативной нервной системой.
Мы живем с нашим эволюционным прошлым, или, скорее, оно продолжает жить в нас. Что касается мозга, то в ходе эволюции ни одна, даже малая его часть не была утрачена, и его функциональная структура, как описал ее нейробиолог Яак Панксепп, представляет собой «вложенную иерархию»[78]. Слои мозга устроены по типу матрешки, когда эволюционно более новые, высокоразвитые части коры окружают более древние структуры – мозг млекопитающих и рептильный мозг. Эти структуры взаимодействуют между собой через множество нейронных сетей, позволяющих нам интегрировать воспоминания, ощущения, мысли и чувства в собственный опыт. При нормальных обстоятельствах мозг представляет собой чудо согласованности, но травма глубоко нарушает это состояние интеграции, потому что активация миндалевидного тела отключает связи с высшими уровнями коры головного мозга, ответственными за мышление. С точки зрения выживания это имеет смысл, потому что какая польза от того, чтобы остановиться и подумать, когда за тобой гонится тигр? Но когда подобное происходит в других ситуациях, мы становимся будто подавленными страхом – наши мысли застывают, память подводит, и нам трудно говорить связно.
Для того, кто страдает от ПТСР, такое чувство порабощенности страхом становится частью повседневной жизни. Активация миндалевидного тела, кроме того, меняет способ формирования воспоминаний, так что они не столько вспоминаются, сколько переживаются. Травматические воспоминания воспроизводятся в виде флешбэков, в которых кажется, что переживание происходит снова и снова. Это означает, что травма не интегрируется нашим мозгом[79] и никак не успокоится. Повторное переживание травмы в виде флешбэков, а также в виде ночных кошмаров, постепенно подрывает чувство внутренней безопасности. Мир воспринимается как все более небезопасное место, возникает перманентное чувство настороженности в отношении возможных источников угрозы. Это состояние известно как сверхбдительность, которая истощает человека, оставляя очень мало ресурсов для восстановления. Кроме того, развиваются всевозможные привычки, направленные на создание базового чувства безопасности, например, необходимость сидеть, прислонившись спиной к стене.
Жизнь в постоянном страхе и возбуждении, когда адреналин поступает в организм в неадекватном количестве, превращает человека, страдающего ПТСР, в носителя всевозможных ярлыков – таких людей называют «проблемными», «агрессивными» или «манипуляторами». Другие люди заняты тем, что живут собственной жизнью в своих безопасных скорлупках, и им трудно разглядеть истинную причину поведения человека, который неожиданно срывается и кричит, его страх и волнение. Многие члены семьи, живущие рядом с таким человеком и вынужденные ходить по тонкому льду, спустя время чувствуют, что достигли предела своего терпения и сил.
Первым шагом в любом лечении травмы[80] является то, что американский психиатр и эксперт по вопросам травмы Джудит Герман называет «возвращением чувства безопасности». Другие этапы исцеления, которые она описывает, предполагают более активные вмешательства, но эта начальная стадия является основополагающей. «Никакая психотерапия не может быть успешной, – пишет она, – пока должным образом не будет обеспечена безопасность». Создание чувства доверия и физической безопасности снижает необходимость проявлять повышенную бдительность и защищаться. Это верно в отношении всех нас, поскольку только когда мы чувствуем себя в безопасности, мы позволяем себе ослабить собственную защиту и способны впустить в жизнь новые впечатления и переживания. Без этого наш разум не может расти и развиваться. Это также объясняет значение садовой ограды в садоводческой терапии[81] – наличие этого элемента и осознание его безопасности является терапевтическим инструментом.
Когда вы проходите через кованые железные ворота сада в Хедли-Корт в графстве Суррей, то мгновенно переноситесь в мир, который, кажется, не имеет ничего общего с Реабилитационным центром Министерства обороны, находящимся прямо по соседству. Ощущение безопасного пространства в сочетании с четкими линиями обзора вдоль аллей обеспечивает такой пространственный опыт, в котором травмированный человек может ослабить свою необходимость быть бдительным. Благотворительная организация «Хай Граунд» (
Сад в Хедли-Корт окружен высокой живой изгородью из тиса. В центре расположены большой пруд и фонтан, от которого, через ряд террас и овощных грядок, можно спуститься к фруктовому саду. Когда я побывала там однажды в конце лета, общее ощущение от него можно было выразить одним словом – изобилие. Цветочные бордюры пестрели красками – высокие пики голубого и розового дельфиниума, вкрапления васильков и космеи выступали на фоне спокойного обрамления из зелени.
Многие мужчины, посещающие программу «Хай Граунд», пришли сюда на реабилитацию после травм головы или перенесенной ампутации и неизбежно страдают от ПТСР. Большинство пациентов нуждаются в серии хирургических или медицинских вмешательств. В промежутках между госпитализациями они обычно отправляются домой в отпуск. Кэрол Сейлз, терапевт-садовод в Хедли-Корте, разрабатывает индивидуальную программу для каждого человека, которого она лечит. Она планирует деятельность своих пациентов таким образом, чтобы они могли видеть результаты собственных усилий в саду – от посева до сбора урожая – и могли забрать с собой домой, для близких, овощи и цветы. Слушая Кэрол, невозможно не почувствовать исходящую от нее теплоту и глубокую преданность своей работе.
ebooksa