На следующий день Ласота с покорностью молодого человека, но с опытом придворного, который бывал в свете и умел говорить с людьми, появился перед аббатом.
Тот не имел его хитрости и не думал ею бороться с ним. Начал ему открыто рассказывать, давая выудить из себя всё, что имел сказать. Был искренним и наивным.
Он понравился аббату, тот задержал его дольше. Разговор вместо того чтобы длиться полчаса, длился целых два.
Ожидающие его возвращения в постоялом дворе Под золотым щитом начинали беспокоиться, когда их уставший парламентёр наконец вернулся с довольно весёлым лицом.
Каким образом он сумел выхлопотать у аббата разрешение князю отправиться к святому отцу в Авиньон и там выложить ему свою просьбу, было это тайной Ласоты.
Таким образом, хоть они ещё не торжествовали, снова был сделан решительный шаг, а его важность оценили бы лучше, если бы знали, что делалось в монастыре.
После того как выпроводил Ласоту, аббат вызвал к себе Белого.
Никто не был свидетелем их разговора, который продолжался долго, но когда поджидающий у дверей Бусько увидел, что его пан выходит, несмотря на свою полноту, подскочил.
Князь выбежал в коридор изменившийся, со светлым, сияющим лицом, забыв те медленные и покорные движения, приучить себя к которым в монастыре столько ему стоило. Поспешным шагом он побежал к келье.
Там было ему тесно, было ему душно… смеялся, ходил… похлопал по плечу Буська.
– Едем! – сказал он.
Он выслал его в постоялый двор объявить там, чтобы готовили ему коня и всё, что нужно, для путешествия. Если бы это было возможно, он бы выехал немедленно, но отъезд отложили до завтра, ожидая письма, которые аббат должен был приказать приготовить, товарища, которого хотел дать князю, приготовление к путешествию.
Бусько, которого князь никогда не отпускал, это разумеется само собой, также готовился к отъезду, не скрывая своей радости. Хотя тяжело ему было усидеть на коне с его короткими ногами, а дорога, от которой отвык, была для него ужасным мучением, он радовался освобождению.
И на князе видно было оживление какой-то надеждой. Вчера ещё монах, сегодня он принял княжескую физиономию, тон и облик.
Предпелк и его товарищи сильно этому радовались, потому что пробуждение в нём рыцарского духа многое предсказывало.
До наступления дня после богослужения и благословения аббата Белый вместе с сопровождающем его Монахом, которому были поверены письма для папы, в польском кортеже направился к Авиньону.
Когда они въехали на пригорок, с которого были видны Дижон и его соборы, Бусько, едущий в конце кавалькады, повернулся к городу, снял с головы шапку, поклонился ему и попрощался с ним.
– Даст Бог, мои глаза больше не увидят ваших стен… только вина будет немного жаль.
С каким чувством прощался Белый с этим монастырём, в котором какое-то время насладился покоем, – никто, даже товарищ его, угадать не мог. Временами плакал и смеялся, мрачнел и отнюдь не монашеским разговором забавлялся с Ласотой, который больше рассказывал ему о прекрасной Фриде Бодчанке, об охоте в околицах Гневкова, о рыцарских забавах, чем о монашеской жизни, от обязанностей которой князь не был ещё освобождён.
III