Собрание сочинений

– Но, ой. А как так получилось?

– Ну, в общем, – начала Сесилия нарочито назидательным тоном, – когда мужчина и женщина… или в нашем случае успешный in spe писатель и рассеянный историк идей встречаются и начинают хорошо понимать друг друга, то иногда они…

Густав швырнул в неё скомканную салфетку:

– А разве тебе можно пиво?

– Это лёгкое.

– Вот чёрт.

– Это наказание за плотские утехи.

– Это случится в октябре, – сказал Мартин, посчитав, что обязан тоже поучаствовать в разговоре.

Густав наклонился, чтобы получше разглядеть живот Сесилии.

– Ничего не видно, – сказал он.

– Мы подумали, что ты можешь стать крёстным отцом, – сказал Мартин. – Если хочешь.

– Если хочу? Разумеется, я хочу.

У Мартина был с собой фотоаппарат, и он сделал снимок. На фотографии, которую проявили через несколько недель, лицо Густава получилось бледным и переэкспонированным на фоне мрачного интерьера. Он широко и удивлённо улыбался – улыбкой, от которой у всех становится тепло на сердце. Очки немного сползли с переносицы, и, если присмотреться, можно заметить, что одна дужка перемотана изолентой. На мочке красное пятно от неудачной попытки проколоть ухо, предпринятой в прошлые выходные. На столе тарелка с недоеденным шницелем и пустой пивной бокал.

* * *

Знакомый их знакомого (студента Валанда Уффе) решил переехать в Норсесунд [150], а Мартину и Сесилии выпал шанс перезаключить договор на его квартиру на Юргордсгатан. К будущим родителям люди всегда проявляют особую благожелательность, хотя, возможно, у Уффе просто не было денег, чтобы снять эту квартиру самому.

Жилище располагалось на третьем этаже, и до недавнего времени, судя по прикреплённому на двери скотчем листу бумаги, представляло собой коммуну «Ноготки», где обитали носители пяти фамилий, одной из которых была Моне, рядом с ней бодро призывали «Остановить империализм!!!» и прозаически просили «Пожалуйста, никакой рекламы» – всё это было написано каллиграфическим почерком. Когда приятель Уффе решил осуществить мечту и перенести коммуну в сельскую идиллию, семенная коробочка «Ноготков» треснула, и жильцы разлетелись кто куда, не потрудившись перед отъездом как следует прибраться. Между прихожей и гостиной висели драные нитяные шторы из бусин. На стене в одной из комнат кто-то намалевал солнечный круг с длинными волнистыми лучами. На чердаке прямо на полу лежал засаленный матрас. На двери холодильника был приклеен портрет Мао.

– Придётся поработать, – сказала Сесилия. Она изучала взглядом стены и потолок, щупала отвисшие обои. – Покрасить и всё такое. Это тоже наверняка можно будет убрать, – она поддела носком напольное покрытие на кухне.

– У нас будет по отдельному кабинету, – решил Мартин. Он представил письменный стол и свет, бьющий в окна с мелкой расстекловкой, и горы, горы книг…

Сесилия рассматривала пустые комнаты, дохлых мух на подоконниках, грязный ламинат, а когда заметила забытый кем-то цветочный горшок с останками, видимо травки, расхохоталась. И, продолжая смеяться, поцеловала Мартина, взяв его лицо в ладони.

Сесилия, слава богу, знала, как делают ремонт, потому что Мартин об этом не знал ничего.

В детстве Сесилию привлекала к своим «проектам» мать – сначала в Аддис-Абебе, потом в их загородном доме, – поэтому Сесилия отлично ориентировалась в мире шпателей и скребков, красок и кисточек, в том мире, которого Мартин избегал с достойным гордости старанием». «Я понятия не имею, как чинят протекающий кран», – говорил он и разводил руками. Как обращаться с зубилом, я не знаю. Даже не спрашивайте, есть ли у меня ватерпас. Он категорически отказывался забивать гвозди, хотя легко бы с этим справился. Дело было в принципах. Свои принципы он отстаивал неоднократно, преимущественно в ближних боях с бывшей подругой Бриттой (манера, в которой Бритта орудовала дрелью, казалась Мартину одновременно неестественной и неприличной).