Собрание сочинений

– Потому что здесь одни яппи и туристы.

Сразу после кофе они разошлись. Густав и Долорес собирались на вечеринку и звали их с собой, но Сесилия хотела домой, спать. Мартин, поколебавшись, тоже покачал головой.

Они попрощались, Мартин смотрел вслед удаляющимся фигурам. Сигарета в мундштуке у Долорес подрагивала, как светлячок, а Густав ни разу не оглянулся.

21

Все окна в квартире на Фриггагатан, и выходившие к железнодорожным путям и те, что смотрели на кладбища, были распахнуты. Внутри гулял лёгкий сквозняк. Ракель сидела за письменным столом и пристально смотрела на то, что уже могло сойти за вполне приличный перевод фрагментов романа Ein Jahr der Liebe. Текст, написанный от руки, отличается от набранного на компьютере. Временное рукописное качество – отличная защита от ответственности за работу. А прыгающий маркер ворд-документа заставляет сидеть неподвижно, подперев подбородок рукой; она даже за кофе сходить не могла. На самом деле сейчас Ракель должна сидеть на лекции о социально-когнитивных перспективах личности, что бы это ни означало. Но ей нужно сделать перевод для Элиса. Он хоть и сказал, что её слова звучат «разумно», но поверит ей, только когда прочтёт всё сам. То, что он так слепо на неё полагается, вредит его критическому мышлению, подумала Ракель. Она всегда могла убедить его в чём угодно. На него запросто можно было влиять. Но когда брат прочтёт сам, он хотя бы сможет опровергнуть её домыслы.

Кроме того, она пообещала отзыв и пробный перевод отцу, который три или четыре раза звонил, чтобы ей об этом напомнить.

– Прекрасно, прекрасно, я буду ждать, – сказал он ей.

– Не обещаю, что это будет быстро, у меня же… – Но Мартин уже вовсю разглагольствовал о возможностях, которые издательство может предложить вдохновенному переводчику в обозримом будущем, и неделя-другая, в общем, сущий пустяк.

Так что время в запасе у Ракели было, но рано или поздно ей всё же придётся что-то ему показать.

Перевод в неаккуратно исписанном блокноте делался не для читателя. Там было полно догадок и опущенных недопонятых фраз. Перевод каждого предложения на шведский с сохранением авторской палитры и направления мысли – иная задача. И когда Ракель увидела на экране переписанные набело строчки из блокнота, ей показалось, что они потеряли силу и блеск, как сверкающее на дне реки «кошачье золото» превращается в серный колчедан, едва ты вынимаешь его из воды.

И тем не менее ничего неверного в переводе не было. Она сверяла слово за словом, нигде ничего не проваливалось. Если что, смысл передан предельно точно.

Всю жизнь Ракель слышала, что у неё «способности к языкам», отчасти потому что они действительно есть, отчасти потому что они должны быть у всех представителей семейства Берг. Дело было не только в Сесилии. Если проследить генеалогию полиглотов, то она уходила к деду Ракели Аббе. Когда несколько лет назад у него случился удар и Ракель пришла навестить его в больнице, он заговорил с ней по-немецки:

– Ты пошла в свою маму, – сказал он ей, хотя считалось, что она в Бергов. Она решила, что немецкий деда объяснялся тем, что она недавно вернулась из Берлина, но, вероятнее всего, язык стал случайным выигрышем в некоей неврологической лотерее.

– До этого он говорил со мной по-голландски, – сообщил ей потом ходивший взад-вперёд по коридору папа. – Я даже позвал медсестру, потому что думал, что это снова инсульт. Ты же знаешь, по мелодике голландский похож на шведский, но слова совсем другие. Нет, он, скорее всего, просто не вполне «ориентируется во времени и пространстве». Что это значит? Что Альберт Берг находится в Антверпене 1965 года?

– Он знает голландский?

– Если его выпустить в Полинезии, он заговорит и на… на чём там они разговаривают. Ты видела бабушку? Она ушла купить газету, и её уже нет полчаса. А на чём они там говорят, Элис?

Июньским днём вскоре после этого Аббе хоронили на Вэстра Чуркогорден.

– По какой-то причине он не захотел, чтобы его кремировали, – пробормотал отец на поминках. – Хотя мог бы распорядиться, чтобы его прах развеяли над морем со всеми соответствующими церемониями. Бохусленские прибрежные островки, подсвеченные солнцем, и так далее. Но нет, он твёрдо решил гнить в Майорне.

Потом Мартин встал, постучал по бокалу, вынул из кармана лист бумаги и произнёс речь перед родственниками и коллегами Аббе из типографии и пароходства. Он говорил о языковом чутье, шахматах и море, причём о последнем говорил так, что никто не смог бы предположить, что последний раз нога Аббе ступала на палубу яхты лет тридцать назад. Это была прекрасная речь, но между строк таилось невысказанное. Что, если Аббе оказался бы не на корабле, а на кафедре романских языков? Если бы он учил латынь и греческий? Если бы ему дали Розеттский камень, а не кроссворд из старого номера «Коррьере делла сера» [164]? И хотя всё это не прозвучало, но образ альтернативного деда Мартин в своей речи нарисовал. Аббе в пиджаке, на велосипеде, по дороге в университет – а не Аббе в футболке с принтом на спине за рулём «вольво» по пути в типографию.

То есть заняться языками и не оказаться в тени прочих членов семейства Берг было невозможно. Но даже при наличии способностей Ракель – это следовало признать – не гений. Она вздохнула. Ей захотелось встать из-за стола, но она заставила себя остаться на месте. У стены стояла старая мамина «Оливетти». Ракель заправила бумагу и нажала несколько клавиш. От ударов на листке остались лишь контуры букв, хотя клавиатура была исправна. Для того чтобы печатать на машинке, требовалось намного больше усилий, чем на ноутбуке, каждый удар сопровождался громким звуком. Ракель напечатала строку невидимых букв, после чего раздалось «дзынь», как всегда при переходе на новый ряд. Когда печатала мама, этот звук повторялся через равные промежутки времени, а сразу за ним слышался лязг, с которым в изначальное положение возвращалась каретка.