– Давайте я что-нибудь возьму, – предложила Ингер и сжала руку Мартина железной хваткой. – Может, я понесу Ракель? – Она радостно зацокала, глядя на ребёнка, которого Сесилия несла на бедре.
– Спасибо, не нужно, – произнёс Мартин.
Ингер продирижировала посадкой в такси. Зажатая в середине Сесилия прикрыла глаза с миной о-дайте-мне-сил, которая подошла бы какому-нибудь католическому мученику.
Эммануил неотрывно смотрел на свою восьмимесячную племянницу. Та отреагировала на изменение обстановки, погрузившись в крепкий сон, которому не мешали ни пристальный взгляд дяди, ни щебечущее внимание бабушки.
Знания Мартина о Стокгольме исчерпывались школьной экскурсией в девятом классе (Старый город, Королевский дворец, обзорная площадка на телебашне) и поездкой автостопом в гости к приятелю (Сёдер [155], замороченное метро, какая-то квартира, где, рассевшись группками, народ курил травку). У него сложилось впечатление, что город красив, чему, впрочем, могли сильно поспособствовать Сёдерберг и Стриндберг. И синие сумеречные фьорды Эжена Янссона в Галерее Тиля [156], куда его затащил Густав. Мартин плохо знал столицу, а его гётеборгский акцент – в сравнении с изящным стокгольмским – ассоциировался со снюсом, портовым районом и отморозками в чёрных кожанках. И если бы не год в Париже, он бы почувствовал себя потерянным. Но что такое Стокгольм в сравнении с Парижем?
Во время их недолгой поездки в такси до Остермальма, где обитало семейство Викнер, Ингер показывала и называла самые дорогие улицы метрополии.
– Может, вам съездить на Юргорден [158], – предложила она, – там сейчас очень мило.
– Не уверена, что мы успеем, – перебила её Сесилия.
– Ты же не собираешься весь день бежать марафон?
– Собираюсь. А потом мы встречаемся с Густавом.
Улицу обрамляли солидные здания девятнадцатого века с напоминающими кофейные торты фасадами и коваными балконами, похожими на те, что появились в Париже благодаря Осману [159]. В доме имелся старинный лифт, в который еле влезла коляска, не оставив места никому, так что Эммануилу пришлось заранее побежать наверх, чтобы успеть открыть двери. Пропуская их в жилище, свекровь безостановочно говорила о том, как неразумно бежать марафон сейчас, потому что «после родов прошло слишком мало времени».
– Вдруг что-то случится? Что тогда?
– Что может случиться? Периостит?
– К примеру. Да. Или что-нибудь похуже.
– Ты не могла бы уточнить, что конкретно похуже?
– Противоестественно подвергать организм подобному испытанию. У папы был знакомый, который умер во время игры в теннис.
– Ему было пятьдесят пять, и он был тучным. Сердце не выдержало.
Апартаменты были, конечно, меньше, чем загородный дом, но это были именно
Обновлённую информацию о делах семейства Викнер пришлось выслушать Мартину, потому что обычно, когда звонила Ингер, Сесилия начинала игру в шарады, изображая меня-нет-дома, и Ингер привыкла отчитываться перед Мартином. Эммануил, судя по всему, в Стокгольме осваивается плохо. Бо́льшую часть времени он проводит у себя в комнате. Никто не знал, чем он там занимается, но Ингер всегда старалась выманивать его оттуда. Она шпионила за ним, когда он ходил в школу, но так ни разу и не выяснила ничего интересного. Так что, либо ему нечего скрывать, либо он умнее её, и неизвестно ещё, что лучше.
– Представляешь, Мартин, – говорила Ингер с подчёркнутым отчаянием, – каково это, когда тебя отвергают. А? Отвергает собственный сын. Он всегда был таким умным мальчиком. Чувствительным, но умным. А сейчас он даже разговаривать со мной не хочет… Папе, – так Ингер называла Ларса Викнера, – иногда удаётся заставить его собраться, но долго так длиться не может, верно? Мы не сможем постоянно быть рядом и помогать ему…