Мартин обвёл это карандашом и продолжил чтение.
Когда с момента исчезновения Сесилии прошло два месяца, Густав решил, что им нужно сменить обстановку. И по объявлению в газете снял домик в Букенэсе. Они уехали, как только закончилась учёба в школе.
Дом – красные стены, белые наличники, пузырчатые оконные стёкла и скрипящий деревянный пол – стоял практически на берегу Гулльмарсфьердена [237]. Мартину местность была незнакома, хотя в Бохуслене он провёл не одно лето, сидя в кубрике с комиксами и страдая от морской болезни.
Они будут приезжать сюда и в последующие годы, но в то первое лето без Сесилии им открылся совершенно новый мир. На следующее после приезда утро Мартина разбудили рассветные лучи, сочившиеся через москитную сетку. Он осторожно встал, надел футболку, прикрыл двери в спальню. Расположился на ступеньках наружной лестницы, ожидая, пока сварится кофе. Трава блестела от росы. По земле у кромки леса стелился туман. Было холодно, но он не решался пойти за свитером. С несвойственной ему предусмотрительностью Густав организовал доставку сюда утренних газет, и без особой уверенности, что это сработает, Мартин побрёл к почтовому ящику. Но они были там, свежие и влажные. Из «Дагенс нюхетер» выпала уховёртка.
Каждый день был максимально растянут во времени, и Мартин всегда сомневался, сколько они там провели. Две недели? Три? Изумительную монотонность дней нарушали лишь нечастые поездки в Люсекиль за провиантом и фильмами, которые они смотрели на старом телевизоре, признанном Ракелью и Элисом единственным источником развлечений. С утра они шли на море, впереди по ступеням бежали дети, Мартин нёс приготовленные бутерброды, а Густав рассказывал о какой-то склоке между двумя знакомыми стокгольмскими художниками. У скал весь мир отступал в сторону, оставляя только слепящее солнце и ветер, надувающий рубашку. Жизнь сокращалась до собственно настоящего, и его единственной задачей было стоять на утёсе и наблюдать за выдрообразной головой дочери в миниатюрной армаде учеников школы плавания. Густав отмечал успехи детей голосом спортивного комментатора.
Так, без особых событий, и проходили дни. Но Мартин оставил номер их телефона на городском автоответчике, и всякий раз, когда раздавался звонок – что, к счастью, случалось нечасто, – его чресла начинали дрожать. Он всегда хватал трубку первым, потому что надежду следовало убить как можно раньше. Разумеется, это всегда была не она. Это был Пер Андрен, мама, писатель, требовавший, чтобы ему вернули рукопись, а однажды галерист Густава. Чтобы добиться хоть сколько-нибудь нормального голоса, Мартин представлял, что он на работе.
– Здравствуйте, Кей Джи, да, спасибо, хорошо, хорошо… А у вас? – Густав, сидевший с кроссвордом за кухонным столом, замер.
– Поговори с ним, – прошептал он и тихо вышел.
– Густава, к сожалению, сейчас нет, – произнёс Мартин. Кей Джи развёрнуто выругался.
– Я надеялся, что он сидит в самолёте и летит в Нью-Йорк, – сказал он.
– К сожалению, это не так. Ему что-нибудь передать?
– Пусть он мне позвонит, – вздохнул галерист.
Когда Мартин повесил трубку, показавшийся в дверях Густав спросил:
– Что там?
– Кей Джи, похоже, думает, что ты сейчас должен направляться в Нью-Йорк.
– А-а, это… Там какая-то выставка в галерее его приятеля. У них была идея фикс, что я должен присутствовать на открытии, но зачем? У них же есть мои картины. У них к тому же мои
В последующие дни он листал прессу в поисках какого-нибудь упоминания о нью-йоркской выставке. Ничего не обнаружив, отбрасывал газету и ворчал, что арт-критика в этой стране – просто насмешка. Как-то вечером они сидели в заросшей сиренью беседке и пили пиво с остывшими сосискам гриль. Вверху мерцало опалово-бледное небо, вдали сквозь кроны деревьев мелькали серебряные осколки моря. Зажжённые сигареты прокладывали в сумерках светящиеся рельсы. Где-то глухо ухала сова.
Густав откинулся на спинку садового кресла. Глубокие тени красиво очерчивали его лицо. Он снял очки и поднял взгляд на Мартина. Оба долго и пристально, глаза в глаза, смотрели друг на друга. К горящей над крыльцом лампе устремлялись ночные мотыльки. Обжигаясь, они отлетали в сторону, но уже через миг их снова влекло к свету.
– Тебе, пожалуй, надо смириться с мыслью, что всё кончено, – произнёс Густав. – Всё кончено, даже если она вернётся. Даже если она будет рядом, до неё нельзя будет дотянуться. А это ещё хуже. Когда кто-то одновременно близок и недосягаем.
Вокруг лампы кружилась крупная павлиноглазка.
ebooksa