Собрание сочинений

Ракель вытерла жир с пальцев. Многое нужно понять, она начала с матери. Думай, Ракель Берг, думай. Не слишком много и не слишком мало. Сто́ит подумать, и человек перемещается в твою собственную голову, но сто́ит почувствовать, и происходит то же самое. Ты замыкаешься в самом себе, в мирке собственных впечатлений. Чувствовать можно, в принципе, всё что угодно, но далеко не факт, что это хоть как-то соотносится с реальностью. Что-то увело Сесилию от её детей, мужа, работы, жизни, и едва ли это был здравый смысл. Да, рационального учёного Сесилию Берг здравый смысл здесь явно подвёл. Полный коллапс интеллекта. Одна непродуманная глупость за другой.

Сначала бунт, исчезновение, ставшее чёткой границей в жизни семьи, да и в её собственной жизни. Такой уход не забыть. Эта рана останется навсегда. Нельзя будет притворяться, что это исчезновение – пустяк, ибо оно вне сферы нормального. А после того, как ты совершил нечто невыразимо глупое, возможно только одно – попытаться что-нибудь об этом сказать. Но далее последовали годы молчания. Ни единого признака жизни. Ни попыток примирения. Словами нельзя отменить случившееся, но можно проложить путь вперёд. Однако вместо того, чтобы заговорить, виртуозно владеющая языком Сесилия предпочла молчать. Переводчику нечего добавить.

Принесли суп. Ракель отхлебнула бульон так, что он пролился на её последнюю чистую рубашку.

И потом это её шастанье по окраинам старой жизни. Независимо от того, говорил ей Густав или нет, само его присутствие – это возможность для возобновления контактов с семьёй. Или было, поправила себя Ракель, – было возможностью. Она посмотрела на лежавший на столе мобильник. Тёмный безмолвный экран.

Сесилия бросила Мартина, бросила детей, бросила Филипа Франке. Но не бросила Густава. К Густаву она вернулась. Выбрала его и не выбрала их. Потому что это именно так: что бы ты ни сделал, ты делаешь выбор. Ничего не предпринять – это тоже действие. Жизнь есть постоянное движение вперёд через бесконечные развилки, где тебе приходится выбирать. Либо одно, либо другое направление. И если ты не принимаешь жизненно важное решение, это не означает, что ты от него избавляешься – ты просто делаешь пассивный выбор. На протяжении стольких лет дети, она и Элис, находились на расстоянии телефонного разговора, но Сесилия ни разу не позвонила. С другой стороны, разговор оставался постоянной возможностью: она могла позвонить. Она сама поместила себя в положение кота Шрёдингера – когда одновременно можно навсегда вернуться и навсегда исчезнуть. Густава она смогла бы бросить снова – вероятно, именно поэтому к нему она и вернулась. Ведь вернувшийся обязан признать последствия своего ухода, а в чём мог упрекнуть Сесилию Густав? Она бросила старого друга – всё, что он мог ей предъявить. Он мог осудить её поступок, исходя из общей морали и этики. Но возмущённый и увещевающий друг, если Густав, в принципе, мог быть таким – в чём Ракель сомневалась, – это совсем не то, что брошенная семья. А до семьи ей не было никакого дела. Роль матери её не прельщала. Её не интересовала пустота, образовавшаяся после её ухода. Пусть на том месте, которое она когда-то занимала, будет дыра.

Довесок к вопросу как она могла бросить детей, неумолчное жужжание которого сопровождало Ракель всё детство: почему она не вернулась? Каждый день, прошедший с момента её исчезновения, равнялся дню, в который она не вернулась. Ребёнком Ракель придумывала утешительные сценарии, и все они исходили из того, что Сесилия стремилась домой, но ей мешали разные причины. Может, она потеряла память, как Джина Дэвис в фильме «Долгий поцелуй на ночь», который десятилетняя Ракель увидела на канале «ТВ4» однажды вечером, когда у Мартина горели какие-то сроки и он начисто забыл о том, во сколько она должна ложиться спать. Или мама незаслуженно оказалась за решёткой в какой-нибудь стране, где нет честного правосудия. А может, она находилась на борту потерпевшего кораблекрушение судна, но выжила, еле выбравшись на берег необитаемого острова, и сейчас ест там кокосы и пытается добыть огонь с помощью увеличительного стекла и клочка бумаги… Со временем Ракель поняла, что это были детские выдумки, но об альтернативных объяснениях думать не хотела. Они были хуже. Об этом нельзя думать, это надо задвинуть подальше. Поэтому альтернативные варианты Ракель игнорировала, и всякий раз, когда видела или читала о ком-то, кто потерял память, где-то очень глубоко в её душе начинала теплиться надежда.

Вспомнить всё это через пятнадцать лет – всё равно что найти коробку со своими детскими игрушками: радость встречи в сочетании с пониманием, что их время прошло. Эти реликвии ей никогда больше не пригодятся. Магия исчезла, упала сказочная пелена. Осталась реальность, в которой надо как-то жить. И в этой реальности Сесилия Берг обитала всего в нескольких станциях метро от дочери, но не давала о себе знать. Почему – это и надо попробовать понять. Фантазии о необитаемых островах вряд ли тут чем-то помогут. Равно как и обвинения, раз уж на то пошло.

В воображении Ракель ожили фрагменты рассказа Филипа Франке: мать и дочь в Университете Гумбольдта, одна идёт на занятие немецким, другая греческим. Сесилии Берг навсегда осталось тридцать три года. Для ребёнка эти тридцать три не особенно отличаются от сорока или пятидесяти трёх, но с каждым годом Ракель подступала на ступень ближе к той цифре, когда их возраст совпадёт. Дневники Витгенштейна вышли, когда матери было двадцать восемь, значит, она начала работать над ними не позднее двадцати пяти – двадцати шести. А двадцать шесть – это всего на два года старше нынешней Ракель. Как ей вообще пришла в голову эта идея? Перевод великого философа двадцатого века – задача совсем иного плана, нежели работа с романом Франке, что к тому же частный проект, предназначенный только для неё и Элиса. Но Сесилия всегда стремилась перейти границы возможного. И действовала на крайних территориях здравого смысла.

Оглядываясь назад, происшедшее легко истолковать как цепь неотвратимого, однако когда-то прошлое было таким же пластичным и изменчивым, как настоящее. Сейчас Сесилия легко вплеталась в историю о гениальности и самодисциплине, но вопрос в том, что с тем же успехом это могло быть не так. Знаменитая диссертация, потребовавшая многих лет работы, могла пойти ко дну под собственным весом. Перевод Витгенштейна мог превосходить пределы того, что ей было на тот момент по силам. Объём сборника эссе был, разумеется, более разумным, но если бы Ракель хотела добиться к этому возрасту примерно таких же результатов, ей бы уже пришлось работать в полную силу. Сколько часов она потратила на банальное школьное задание о фрейдистском стремлении к смерти? А это был всего лишь один текст. Ничтожная часть работы, потребовавшейся для «Атлантического полёта».

Она была чрезвычайно, как говорил Макс, работоспособной. А её мир имел совсем иные пропорции.

Ракель отвлеклась на вылавливание из тарелки последней лапши. Судя по всему, Сесилия продолжила в том же духе. Но греческий стал последней каплей. Греческий увёл её в царство Аида.

В отличие от Филипа – и Мартина – Ракель пыталась изучать классические языки. После гимназии список университетских дисциплин вызывал у неё муки выбора, но после интенсивной переписки с куратором ей всё же удалось понять систему выбора курсов и сколько баллов нужно набрать за семестр. То есть, помимо истории идей и немецкого, у неё была возможность взять что-то ещё. Теоретическую философию? Религиоведение? Поскольку она тогда читала «Тайную историю» [228], то выбрала латынь, которую не учил ни один из её родителей, что освобождало её от непременного «о, дочь Сесилии» и одновременно могло стать проблемой в силу отсутствия вооружённого опытом проводника.

Курс читали в ауле Гуманистена по средам вечером, с шести до девяти. Класс являл собой дюжину непохожих друг на друга особей в возрасте от девятнадцати до семидесяти двух. Лектор, престарелый филинообразный человек, не имевший ничего общего с Джулианом Морроу [229], целую вечность выписывал глаголы на маркерной доске нестираемой, как потом оказалось, ручкой. Ракель, единственная, пожалуй, в группе, у кого префронтальная кора работала на полную мощность, листала учебник и рисовала геометрические узоры на полях тетради. Помимо общего понимания языковой структуры и крылатых выражений, которые она с переменным успехом обычно цитировала в барах, изучение латыни позволило ей сделать один жизненно важный вывод: она со всей очевидностью поняла, что времени на всё не хватит, а значит, нужно выбирать. Для того чтобы выучить латынь и эффективно применять эти знания, нужны годы. Один семестр по сокращённой программе – это то же самое, что зажечь спичку в соборе, где не видно ни зги, и попытаться за несколько мгновений увидеть всё, что скрыто в темноте. Разумеется, Ракель могла выбрать маршрут классической филологии, но тогда закрылись бы другие пути. Так, собственно, и работает основная механика жизни. Все дороги не могут быть открыты. И с самого момента рождения человек отмеривает время для чего-то одного, урезая его от чего-то другого.

Мартин часто повторял, что литература не существует сама по себе. Если хорошую книгу не читают, то книгу жаль, но таков неизбежный ход истории. Функция литературы – встреча с читателем, проникновение текста на потаённые территории души. Текст без читателя – это артефакт, черепок исчезнувшей эпохи, способный заинтересовать разве что любителя археологии. Ценность языка и литературы, говорил Мартин, в конечном итоге определяется возможностью их использования. Бессмысленно издавать книги, которые никто не хочет читать. Бессмысленно владеть языком, на котором никто не говорит.

Здесь, подумала Ракель, откинувшись на спинку стула и осматриваясь в поисках официантки, и скрыта, собственно, суть: её мать слишком стара, чтобы применять знание древнегреческого каким-либо разумным способом. Если бы она, начиная с сегодняшнего дня, посвящала языку всё своё время, то, возможно, через энное количество лет освоила бы его в той мере, которая позволила бы использовать знания продуктивно, но для этого пришлось бы отказаться от ряда других целей. Что казалось маловероятным. Для чего Сесилии её греческий сейчас? Читать бессонными ночами «Одиссею» и в торжественном одиночестве бродить по пыльным античным греческим коридорам, под забытыми могильными сводами, но cui bono [230]? Величественно удалившись от мира, она отказалась от шанса поставить собственный талант на службу цивилизации и начать преподавать. После чего её жизнь превратилась в перемещение между библиотеками, единственным сотрудником которых стала она сама. Сесилия Берг бесцельно бродила между руинами. Ракель махнула рукой, попросив счёт.

На улице её встретил тёплый синий вечер, наполненный голосами и смехом, стрёкотом мопедов, стуком открывающихся окон, обрывками музыки. Она вышла из кафе ровно в тот момент, когда вдоль бульваров длинными жемчужными нитями зажглись круглые молочно-белые фонари.

* * *

На следующее утро из парижского пригорода отправился поезд на Копенгаген.

– Я очень надеюсь, что это Фредерика, – сказала Ракель. Мысль, что Фредерика может иметь ко всему какое-то отношение, посещала Ракель и раньше. Хотя, по большому счёту, все доводы в пользу этого исчерпываются словами Филипа и тем фактом, что Сесилия действительно доверяла датчанке. То есть всё вполне может быть правдой; впрочем, с той же вероятностью Ракель сейчас просто теряется в бредовых рассуждениях, пытаясь подогнать обстоятельства под собственные фантазии. Разве можно что-то знать наверняка?

– Альтернатив у нас всё равно нет. – Элис приподнял соломенную шляпу канотье и прикрыл ею лицо. – Ну, или мы ещё можем поехать в Берлин и случайно встретить её на улице. А что, отличный план. Плюс Фредерика всегда казалась мне подозрительной особой. – На последних слова Элис подавил зевок.

После вылазки на Сен-Жермен он вернулся поздно и сразу же начал рассказывать, как прошёл вечер. Он пытался проникнуть в подъезд дома, где жил папа, но дверь оказалась заперта. Тогда он нашёл старый дом Сержа Генсбура на рю де Верней и там выкурил сигарету пилигрима. Потом он просто гулял, съел кебаб, заблудился и вышел к Пантеону, где, как ему казалось, похоронен Жак Брель, но выяснилось, что нет. Потом он пил кофе в «Кафе де Флор», и официант там упорно говорил по-английски, что опровергало распространённое мнение о французских официантах. Примерно здесь Ракель уснула и проспала до утра, пока звонок будильника не пронзил её сознание страхом опоздать на поезд.