Собрание сочинений

Он представился как Стефан Веллтон, друг Густава. В нем всё было приятным: рукопожатие, британский акцент, низкий хрипловатый голос. По возрасту между пятьюдесятью и шестьюдесятью, редеющие седые волосы. Ракель заметила фотоаппарат, висевший на ремне через плечо, и Веллтон сообщил, что он фотограф.

– Lovely to meet you [231], – произнёс он. Похоже, он был в курсе подробностей её жизни. – Как идёт учёба? Что думаете о Берлине? – От его сдержанного вежливого внимания ей захотелось расплакаться. Он остановил проходившего мимо Густава и сказал:

– Я с большим удовольствием познакомился с твоей крестницей. – Густав что-то промямлил в ответ. Рука Веллтона так и держала его локоть, как бы не давая Густаву уйти. Ракель, переводя взгляд с одного на другого, лепетала, что картины потрясающие (она их едва увидела), но ей пора на вечеринку (явная ложь).

Следующим вечером Густав, как всегда, пригласил её на ужин. Долго рассказывал о выставке, но ни слова не сказал об этом Стефане. Как будто того не существовало. И чем дольше Густав о нём не упоминал, тем сложнее было задать простой вопрос. В какой-то момент Ракель уже собралась произнести что-нибудь безобидное, вроде «а этот Стефан Веллтон, кажется, приятный человек», но почему-то физически не смогла извлечь из себя ни звука, как будто внезапно онемев.

– Во всяком случае, я ехать в отпуск с Густавом не собираюсь, – проворчал Элис из-под своей шляпы. – Но если Фредерика нам ничего не расскажет, мы всегда сможем спросить у него.

33

В комнате было темно, насколько это возможно шведским летом, окно приоткрыто, постельное бельё свежее, но – и в этом Мартин мог винить только себя самого – кофе, выпитый в издательстве, отнял у него возможность заснуть, и без того слабую. Мысли вертелись в голове на большой скорости, явно не намереваясь успокаиваться. Период выведения из организма кофеина – шесть часов, то есть уже после полуночи. Кроме того, остаток вечера он провёл в порочных удовольствиях: вместо нормального ужина уничтожил пакет чипсов и три банки пива, читая книгу Лукаса Белла «Заметки на краю» с подзаголовком «Основано на реальной истории». Обложку украшало фото Белла, сделанное в его лучшие дни.

Написано не без азарта, надо отдать ему должное. Немного отстранения, чуть больше юмора и основательно сократить объём – получился бы отличный рассказ о тёмных сторонах славы. Множество разрозненных эпизодов возвращают рассказчика в прошлое, когда он был востребованным писателем. Но сначала детство в грязном лондонском предместье. Глава с портретом насквозь гнилого отчима, следующая – описание бессмысленной и косной школы, где все идиоты. Потом появляется бабушка и, как добрая фея, благословляет будущего Писателя, уверовав в его потенциал, который в тот момент никто больше не видит. Учителя, к примеру, упорно не ставят герою хороших оценок, видимо, мстя за прогулы и блестящие ответы в те редкие дни, когда он заглядывает в школу на гастроли. «Они не могли смириться с тем, что я иду своим путём, а не позволяю им вести себя банальными дорогами глупости», – пишет Белл. Непосредственно после этого совершается собственно Прорыв. Он всегда чувствовал, что станет великим, и в восемнадцать лет начал писать то, что потом станет его дебютным романом. Появлению книги посвящалось несколько страниц; он принял решение и взялся за дело, а дальше раз-два – и книга издана. У Мартина были немного другие представления о том, как это происходит, ну да ладно.

Он пролистал обрывочный фейерверк: ночные клубы, наркотики и знаменитости, о которых давно ничего не слышно. Разгульные сцены чередовались апатией и раскаянием. Спустя какое-то время он испытывает неизбежное состояние «не пишется». Альтер эго Белла не отрабатывает аванс за вторую книгу, потом за третью и ещё за одну, и выбросившее деньги на ветер издательство отказывается поддерживать финансово его беспутную жизнь. (Впрочем, что возьмёшь с кучки капиталистов, ничего не понимающих в муках творчества и тонкой психике Писателя.) Доходы от продаж тоже заканчиваются подозрительно быстро. (А народ всё время клянчит деньги, а Белл себе в ущерб и по доброте душевной отказывать не умеет и даёт в долг направо и налево. Хоть один человек вернул ему хоть что-нибудь?) Помимо клубов и кабаков, средства уходят и на возведение «готического вороньего замка», плюс антикварный дизайн, включающий в себя чучело павлина и викторианскую кровать с балдахином. В любимом эпизоде Мартина описывалось, как на аукционе герой с восторгом приобретает чернильницу и гусиное перо, которые якобы принадлежали Артюру Рембо, после чего несколько дней вдохновенно записывает то, что представляется ему великим сюжетом, – заодно покрывая всё вокруг чернильными кляксами, поскольку писать гусиным пером под кайфом очень нелегко, – но, очнувшись через несколько суток, он понимает, что получилась галиматья. Тут были проблески настоящего Белла: наблюдательность, чёрный юмор и умение замесить блестящие осколки в кучу дерьма. Дальше всё сползло к истории некоего нервного, но талантливого художника, которого герой-рассказчик и его свита подобрали на очередной вечеринке и перевезли в «вороний замок». Что там произошло дальше, читатель так и не узнаёт, поскольку эту нить повествования Белл обрывает, свернув к экранизации «Одного лета в аду» и переключившись на подробное описание конфликта с режиссёром, «чрезвычайным дебилом и весьма злобной личностью».

Мартин перевернулся на живот и накрыл лицо подушкой. Не издавать книгу было абсолютно правильным решением, так почему же он всё время думает об этом? Почему это прилипло? Почему заставляет мозг работать на высоких оборотах? Он должен чувствовать усталость. Ведь скоро запоют птицы, парковые деревья ими просто кишат, скоро птицы откроют свои клювики, высунут вибрирующие язычки и будут одержимо петь, пока встаёт солнце.

Лукас Белл заставил его вспомнить девяностые, а вспомнить девяностые – это то же самое, что открыть крышку старого, забитого всякой всячиной ящика. И пока Мартин лежал с закрытыми глазами, стараясь не шевелиться – техника засыпания Хемингуэя, – в голове у него шёл парад ущербного времени, наступившего после исчезновения Сесилии. Он позвонил Густаву, как только понял, что Сесилии нет. И Густав с неслыханной для него энергией собрался и успел на ближайший поезд до Гётеборга. Когда он появился на Юргордсгатан, Мартин его не узнал: таким обиженным и огорчённым он выглядел.

– Что она, чёрт возьми, делает? – прошипел он, бросив свой вещмешок – Она сбежала?

Мартин протянул короткое письмо, которое она оставила. Густав прочёл, приподняв бровь, и покачал головой.

Они просидели за кухонным столом до глубокой ночи и выпили три бутылки хорошего бурбона, который Мартин приберегал для какого-нибудь особенного случая. В какой-то момент он, видимо, уснул, а когда проснулся, Густав стоял у кровати с завтраком, сервированным на подносе.

– Я не знал, тебе с молоком или без, – проговорил он, поднимая жалюзи. Мартин посмотрел на поднос. Чёрный кофе, бутерброды с сыром, газеты. Среди разномастной посуды Густав выискал чашку и блюдце из одной пары. Порывшись в гардеробе, он бросил на кровать джинсы и свитер:

– Одевайся! – сказал он и закрыл за собой дверь. И пока Мартин пытался запихнуть в себя бутерброд – есть совсем не хотелось, – он слышал отзвуки обычной утренней перепалки: «По-моему, ты всё-таки хочешь кашу. О’кей: давай ты отдашь мне этого мишку на три минуты, и мы съедим кашу. Как? Устраивает?»

Первую неделю Густав спал на диване, а потом перебрался в однокомнатную на Мастхуггет. После обеда сидел с детьми, объединившись с Биргиттой Берг. Исчезновение Сесилии она восприняла с привычным спокойствием сфинкса.

– Что ж, такое случается, – произнесла она, после чего Мартин швырнул в стену чашку и закричал, что такое не случается, люди не должны исчезать, они могут разводиться, что само по себе уже плохо, потому что если ты в браке, то ты заключил договор и не можешь просто взять и сбежать, а если брак нужно расторгнуть, то делать это надо нормально, надо послать заявление в налоговую, а не просто взять и уйти, на что это, чёрт возьми, вообще похоже, это же чистое безумие, а не то, что случается на каждом шагу.

Не принеся облегчения, чашка разбилась всего на две части и несколько мелких осколков, которые Биргитта собрала и выбросила. Они с Густавом обменялись выразительными взглядами. Они были заодно. Выходили вместе покурить в сад, когда Мартин запретил им курить в форточку на кухне, заботясь о здоровье детских лёгких. Биргитта занималась стиркой, хотя Мартин утверждал, что прекрасно справится с этим сам; Густав взял на себя какие-то хозяйственные обязанности, которыми пренебрегал, когда дело касалось его самого. Вооружившись ножом для бумаги, он сидел и сортировал скопившуюся на комоде в прихожей почту; письма, адресованные Сесилии, Густав складывал лицевой стороной конверта вниз.

– Хорошо, – сказал он. – Давай посмотрим, что у нас тут. Эй, Мартин, не уходи. Тут, возможно, что-то для тебя важное. Так, что это… – Журнал «Диван» предлагал выгодные условия подписки.