Я это запомню, господин Богородицкий.
Ия предлагала Сабурову то одно блюдо, то другое, объясняя, как они называются по-русски и почему так называются, как их готовят. Его дурное настроение от этого еще более усугублялось. Вот он лжет и этой милой молодой женщине. Он сам прекрасно знает все об этих блюдах, об этих кушаньях, а притворяется, будто бы она делает для него открытия. Но он все же старался сопротивляться своему дурному настроению. Он рассказывал Ие об Италии, о Милане. Венеции, Флоренции, где время от времени бывает, постоянно-то живя на Лигурийском побережье. Потом он спросил:
— Вы тоже увлекаетесь древним искусством России?
— Я знаю, что оно есть, в какой-то мере оно мне знакомо, — ответила Ия. — Но увлекаться?… Нет. Не буду вам лгать. В нашей жизни и сегодня достаточно интересного. Мне кажется, что увлечение древностью происходит неспроста. Оно начинается тогда, когда люди почему-либо стремятся уйти от современности.
— А когда это, по-вашему, бывает?
— Когда? Ну, скажем, когда современность очень неспокойна, тревожна. Тогда от изнуряющих их тревог люди уходят отдыхать в прошлое. Или когда все неясно, они уходят в обретшую классические формы ясность минувших времен. Но есть, мне думается, и еще одна причина или, вернее, цель увода людей от проблем современности к далекому прошлому: когда кто-то не хочет, чтобы люди занимались проблемами современности, задумывались над ними. Очень хорошо, что вы приехали к нам с целью показать людям Запада наши древности. Но зачем им эти древности? Советское общество интересно не тем, что было в России пятьсот или семьсот лет назад, а тем, что происходит у нас сегодня, как мы сегодня ищем дорогу в новое, как, иной раз оступаясь, все же находим верный путь, идем по нему. Если бы вы приехали за этим, о, это было бы замечательно!
— Послушайте, дорогие гости! — окал на весь стол Богородицкий. — Мы давно перестали выдавать себя за неких безгрешных, за никогда не ошибающихся. Мы не стесняемся выносить свои язвы на суд человечества. Уважаемые гости, можете отметить в своих записных книжках, что мы возмущаемся разорением храмов — соборов и церквей. Мы восстаем против этого. В моем родном селе была церковь…
— Ее строили его прадеды, — потирая ладони рук, зажатых в коленях, шепнул Ивану Лаврентьевичу Свешников. — Он сам мне рассказывал.
— Замечательная была церковь. Мало того, что это было произведение искусства, а еще она служила и очагом культуры, очагом нравственности, — продолжал Богородицкий. — Два врача вышли из села нашего еще в дореволюционные годы, трое военные учебные заведения окончили, в офицеры старой русской армии были произведены… И я еще вам насчитаю того, да другого, и третьего. И что вы думаете, без влияния церкви это обошлось? Нет уж, не уверяйте, судари и сударыни!
— Занятно, — сказал Иван Лаврентьевич. — Прелюбопытно! И что с той вашей церковью сталось?
— А сначала клуб в ней был, потом он переехал в другое помещение, церковь под склад заняли, когда МТС организовали. А позже и вовсе она сгорела. Разорили, словом.
— Но ведь, дорогой товарищ Богородицкий! — Иван Лаврентьевич смотрел на него с интересом. — Я тоже произошел из российского села. И у нас тоже церковь была. И из паствы ее до революции выходили торговцы сеном, скотом, лесом. Тоже, кажется, кто-то в унтер-офицеры выбился, прослужив в солдатах десятка два лет. Все было. После революции — я тогда мальчишкой бегал — церковь нашу, как и у вас, превратили в клуб. И что же? Из тех, кто посещал его, кто играл там в любительских спектаклях, кто занимался в кружках рисования, пения, в струнном оркестре, знаете, кто вышел? Один маршалом Советского Союза ныне стал, один сельскохозяйственный академик, еще один — дипломат, он сейчас послом где-то в Европе. Не считано, сколько агрономов, учителей, партийных работников! И ваш покорный слуга, грешным делом, тоже пришел в жизнь, в науку через этот замечательный сельский клуб.
— Браво! — и на этот раз воскликнула мисс Браун. — Господин Богородицкий, вы потерпели поражение.
— Нет, я его не потерпел, мадам. — Богородицкий краснел и злил ся. — Нужен был вам клуб, ну и строили бы его! — Он размахивал рука ми в сторону Ивана Лаврентьевича. — А чужое-то что ж прикарманивать… Да еще храм!
— Простите, — сказал Сабуров, — а вы убеждены, господин, что каждый храм заслуживает того, чтобы его сохраняли?
— Да, истинно убежден! Это — зодчество, народное творчество, душа народа.
— Опиум народа! — под сурдинку сказал Генка, не рассчитывая, что его услышат. Но Богородицкий услышал.
— Опиум! Повторяете, молодой человек, как попугай. Это религия имелась в виду, ее содержание, а не храмы. И то еще можно поспорить, опиум ли. И к тому же опиум — одно из лекарственных средств при сильных, стойких болях. Учтите.
— А вы знаете, господин, — продолжал Сабуров, — на Западе, в частности, у нас, в нашей католической Италии, за религиозностью которой так неусыпно следит Ватикан, многие храмы были бы давно заброшены, если бы они не приносили дохода церковникам. А доход они часто приносят лишь потому, что в них, в этих церквах, похоронены знаменитые люди и туда идут отнюдь не богомольцы и отнюдь не во имя этих, часто безвкусных, не представляющих собою никакой художественной ценности сооружений, а во имя знаменитых могил. Храм храму рознь, как и всякое произведение рук человеческих. Одни — это подлинные свидетельства мастерства…
— И такие мы бережно сохраняем, — откликнулся Иван Лаврентьевич. — Вы еще не побывали в Кремле?
ebooksa