Когда дверь открылась, я больше не сопротивлялся. Сначала меня сшибли с ног. Потом несколько минут пинали по комнате, били руками, коленями и душили. Нападавший даже попытался наступить каблуком мне на щеку. Это ему не удалось, потому что я носил густую бороду, которая меня и защитила. Но мои голени, локти и спину изранили его тяжелые ботинки; и если бы я инстинктивно не подтянул колени к локтям, чтобы защитить тело, я мог бы быть серьезно, а возможно – даже смертельно ранен. Но дело ограничилось серьезными порезами и синяками. Когда меня почти покинули силы, я притворился, что потерял сознание. Лишь эта уловка спасла меня от дальнейшего наказания, поскольку обычно запланированное нападение заканчивалось только тогда, когда пациент не мог говорить и был полностью беспомощен. Достигнув своей цели, они оставили меня (я лежал, скрючившись в углу). Им было все равно, выживу я или нет.
Как ни странно, спал я хорошо, но заснул не сразу. Уже через пять минут я был занят тем, что писал отчет о нападении. Даже опытный военный журналист не смог бы прийти в себя быстрее. Как обычно, у меня был пронесенный контрабандой простой карандаш: на этот раз его доставил мне сочувствующий пациент – в первый день, когда я был в «Стойле». Когда он просунул мне под дверь это маленькое военное орудие, оно приобрело в моем воображении размеры тарана. Бумаги у меня не было. Но раньше я уже писал на стенах и находил их вполне подходящей заменой. Я немного поискал и обнаружил прямоугольный кусок стены, полметра на метр, на котором отражался свет из моей фрамуги.
На следующее утро помощник врача, как обычно, пришел в сопровождении главного санитара, который был виноват в случившемся и прошлой ночью держал фонарь.
– Доктор, – сказал я. – Мне нужно кое о чем вам поведать. – Я со значением посмотрел на санитара. – Прошлой ночью со мной случилось необычайное. Последние два с половиной года я часто сталкивался с вымышленными ощущениями, и, возможно, прошлой ночью ничего не случилось. Возможно, это все было фантасмагорией, как то, что я видел в первые месяцы моей болезни. Как бы там ни было, я оставляю это на ваш суд. Мне просто кажется, что прошлой ночью на меня напали. Если это был сон, то такого толка, которые оставляют следы на теле.
С этими словами я продемонстрировал доктору синяки и порезы. Я знал, что это произведет большее впечатление, чем мои слова. Доктор посмотрел на меня понимающе, но не сказал ни слова и вскоре вышел из комнаты. Санитар, виноватый в случившемся, старался не подавать виду, что волнуется, и я считаю, он полагал, что я не уверен в событиях предыдущей ночи или, по крайней мере, не знаю о его роли в них.
Ни одного из участников нападения не уволили. Этот факт заставил меня еще лучше понять, что происходит в больнице. Самоконтроль, который помог мне молчать целый день, теперь был со мной. Благодаря этому я избежал многих мук, которые переносили мои соседи по отделению. Раз за разом я отступал, когда санитар собирался меня наказать. Но по меньшей мере несколько больных не обладали достаточным разумом, и их регулярно жестоко избивали те самые люди, которые показали и мне, как поднаторели в этом ремесле.
Вскоре я заметил, что издевательствам не подвергались те, кто меньше всего нуждался в лечении и заботе. Буйного, шумного и беспокойного пациента били за то, что он буйный, шумный и беспокойный. Слишком слабого – физически или умственно – пациента, который не мог справиться с собственными нуждами, часто били из-за беспомощности, потому что санитарам приходилось его ждать.
Обычно на беспокойного или проблемного пациента нападали в тот же день, когда его переводили в наше отделение. Эта процедура, казалось, была частью установленного кодекса бесчестия. Санитары считали, что лучший способ контролировать пациента – запугать его с самого начала. Эти ребята, бóльшая часть которых не имела профессиональных знаний и необходимого опыта, думали, что с буйнопомешанными по-другому нельзя. Один санитар – в тот самый день, когда его уволили, потому что он душил пациента и довел его до такого состояния, что пришлось вызвать доктора, чтобы привести его в чувство, – сказал мне:
– Да уж, они стали построже!
Эта фраза иллюстрирует подход многих санитаров. С другой стороны, тот факт, что этот уволенный скоро нашел работу в подобном заведении в тридцати километрах от больницы штата, иллюстрирует подход руководства некоторых из них.
Я помню, как к нам приехал новый санитар. Это был молодой человек, учившийся на врача. Сначала он был склонен относиться к пациентам по-доброму, но вскоре стал применять силу. Перемена в нем произошла отчасти из-за жестокой атмосферы, царившей в отделении, но больше из-за того, что три огрубевших санитара решили, что он трусит и стали его дразнить. Чтобы доказать, что это не так, он начал нападать на пациентов и однажды сшиб меня с ног просто за то, что я отказался перестать болтать по его команде. То, что в некоторых заведениях царит жестокая атмосфера, очень ярко демонстрирует свидетельство санитара во время общественного расследования в Кентукки. Он сказал следующее:
– Если бы кто-то сказал, что я буду виновен в избиении пациентов, когда я только приехал сюда, я назвал бы этого человека сумасшедшим. Но теперь я бью их, и это приносит мне восторг.
Я пришел к выводу: насилие умножается еще и потому, что тут не были заведены упражнения на свежем воздухе, которые так необходимы. Пациентов должны были водить на прогулку по меньшей мере раз или два в день, если позволяла погода. И тем не менее больные в отделении для буйных (именно им больше всего нужны упражнения) ходили гулять, только когда этого хотели санитары. Мой сосед по отделению – человек достаточно здоровый, чтобы наслаждаться свободой, если бы у него был дом, – считал наши прогулки. Оказалось, что в среднем мы выходили на улицу пару раз в неделю в течение месяца. И это было в хорошую погоду, что делало заключение совсем уж невыносимым. Лентяи, которые занимались нашим досугом, предпочитали оставаться в отделении, играть в карты, курить и рассказывать друг другу байки. Санитарам регулярные упражнения важны так же, как и пациентам. Они не тратили энергию в мирном и полезном русле, а поэтому были склонны тратить ее за счет беспомощных пациентов.
Если отсутствие упражнений приводило к дисциплинарным мерам, каждая такая мера, в свою очередь, только распаляла нас сильнее. Некоторых диких животных можно заставить быть послушными, и то это будет лишь опасное притворство.
Подобно пожарам и железнодорожным катастрофам, нападения случались по несколько зараз. Дни сменялись, и ничего не происходило, а потом вдруг начиналось целое празднество насилия – почти всегда из-за того, в каком состоянии пребывали санитары, а не из-за излишней агрессии со стороны пациентов. Я могу вспомнить несколько особенно запомнившихся мне случаев дикого насилия. Пять пациентов в нашем отделении были постоянными жертвами. Трое из них были особо невменяемы и страдали без остановки: ни дня не проходило без того, чтобы их не наказали. Один из них, идиот, не мог убедительно говорить даже при самых благоприятных обстоятельствах; его забили так, что, когда мимо проходил санитар, он начинал кружить рядом с ним, как измученная собака кружит около жестокого хозяина. Если он отходил слишком далеко, санитар прямо на месте наказывал его за подразумеваемое, но бессознательное оскорбление.
В «Стойле», в камере рядом со мной держали молодого человека, который настолько выжил из ума, что был абсолютно невменяем. Его преступление заключалось в том, что он ничего не понимал и не подчинялся. День за днем я слушал, как удары и пинки сыплются на его тело. Было больно слышать и невозможно забыть его мольбы о помощи. Странным было то, что он выжил. Стоит ли удивляться тому, что этот человек, «буйный пациент», которого заставляли быть буйным, не разрешал санитарам его одевать! Но у него был друг с остатками разума, сосед по отделению, который мог убедить его одеться, когда санитары считали, что с ним больше ничего не сделать.
Из всех известных мне пациентов насилие чаще всего применяли по отношению к безумному и невменяемому мужчине шестидесяти лет. Он был беспокойным и все время говорил или кричал, как и любой другой человек под давлением бреда. Этот мужчина был совершенно уверен, что один из пациентов украл его живот; возможно, он думал так из-за полноты последнего. О своей потере он говорил горестно, даже когда ел. Конечно, попытки убедить его в обратном не имели никакого эффекта; монотонное перечисление бед сделало его крайне непопулярным среди тех, кто должен был о нем заботиться. Милости от них он не видел. Каждый день, включая ночные часы, когда на дежурство заступала другая смена, его избивали кулаками, древками метел и часто – тяжелой связкой ключей, которую санитары носили на длинной цепи. Его пинали и душили, и еще хуже ему приходилось потому, что он практически постоянно находился в «Стойле». Этот мужчина стал исключением из правил (подобное насилие часто приводит к смерти пациента) и прожил долгое время – пять лет, как я выяснил позднее.
Еще одна жертва, мужчина сорока пяти лет от роду, раньше был успешным предпринимателем. У него была сильная личность, и черты его здравых дней влияли на его поведение, когда он сошел с ума. Он страдал от экспансивной формы прогрессивного паралича и находился в состоянии, отмеченном преувеличенной радостью бытия и бредом величия, которые являются симптомами этой болезни, а также еще нескольких разновидностей. Прогрессивный паралич, как известно, считается неизлечимым, а продолжительность жизни больных составляет три-четыре года. В данном случае, вместо того чтобы сделать последние дни пациента приятными, санитары подвергали его такому «лечению», от которого сошел бы в могилу и здоровый человек. Я выносил лишения и муки в больнице штата в течение одного месяца. К этому мужчине относились куда хуже на протяжении нескольких.
Я свел знакомство с двумя веселыми и остроумными ирландцами. Оба были рабочими. Один подносил кирпичи и был здоровяком. Когда он лег в больницу, его сразу поместили в отделение для буйных, хотя его «буйство» состояло лишь в том, что он всех раздражал. Он постоянно делал некие обыденные вещи после того, как их запрещали. Санитары даже не посмотрели на состояние его рассудка. Повторение запрещенного они истолковали как намеренное неповиновение. Физически он был силен, и они хотели подчинить его. Я не видел нападения, с помощью которого они надеялись сделать это, но слышал его. Все случилось за запертой дверью. Я слышал глухие удары, крики о помощи – до тех пор, пока у пациента не осталось сил, чтобы умолять сохранить ему жизнь. Несколько дней этот побитый Геракл едва ходил по отделению и жалостливо стенал. Он говорил, что у него болит бок и ему трудно дышать: вероятно, у него было сломано несколько ребер. Его часто наказывали – за то, что он жаловался на наказания. Но позднее, когда он поправился, его хорошее настроение и природная смекалка вернули прежнее отношение санитаров.
Преступление другого пациента было симптомом его болезни – он постоянно болтал. Он не мог остановиться точно так же, как не мог по команде выздороветь. И, однако, если ему говорили замолчать, а он этого не делал, это становилось предлогом для наказания. Однажды санитар приказал ему замолчать и сесть в дальнем конце коридора, примерно в двенадцати метрах. Пациент очень старался повиноваться, он даже бросился бежать, чтобы обогнать санитара. Когда они проходили мимо места, где сидел я, санитар ударил его ниже уха. Пациент упал и едва не ударился головой о стену.
ebooksa