Толчком для исследования послужила публикация работы американского психолога Дэвида Премака под названием «Есть ли у шимпанзе теория разума?». Премаку было интересно, могут ли другие приматы строить предположения касательно умонастроения так же, как это делают люди. После выхода этой работы Ута и Крис Фрит и другие стали выделять медиальную префронтальную кору как область, которая «занимается представлением собственных и чужих ментальных состояний, не связанных с реальностью». Ментализация – это не просто понимание собственных мыслей, чувств и убеждений, но также построение успешных догадок о психическом состоянии других людей.
Но когда существует чувство личности, осознанные и неосознанные манипуляции могут создать более широкий спектр моделей поведения. Воспоминания могут сливаться воедино или разделяться для создания воображаемых событий будущих социальных взаимодействий. Раньше я часто думала о том, можно ли намеренно использовать ментальные образы для включения различных нейрохимических реакций.
Роберт Беднарик предположил, что саморефлексирующее животное может намеренно управлять визуальной неоднозначностью, например, видеть змею на месте корня дерева. «Задействованная тут познавательная функция глубоко укоренилась в психических процессах, свойственных многим видам животных, например, реакция бегства, вызываемая силуэтом хищника». Если это так, то мы, возможно, можем представить, что наш враг – это угрожающее животное, чтобы использовать физические изменения, к которым может привести подобная встреча. И подобная манипуляция может принимать различные формы.
В наших организмах есть ряд гормонов, к примеру окситоцин, которые могут менять наше настроение во время процессов «снизу вверх» и выработку которых наш мозг может регулировать во время процессов «сверху вниз». Эти гормоны оказывают значительное воздействие на наше поведение. Исследования Карстена де Дре повышают вероятность того, что у нейробиологии есть обратная сторона. Активируя системы, которые помогают организмам отличать друга от врага и добычу от партнера, мы можем играть со своим собственным сознанием и желанием видеть разум в других. С торможением тех частей нашего организма, которые повышают понимание, частично справляется «усиленная синхронизация мозга с мозгом» внутри одной группы. В свою очередь это повышает выработку таких гормонов, как окситоцин, который отвечает за формирование связей. Мы считаем окситоцин гормоном «любви». Но он также снижает влияние автоматических реакций на сигналы бедствия от тех, кто с нами не связан. Другими словами, окситоцин не просто поощряет установление связей, он побуждает к исключительности. Де Дре считает, что понимание чужих мыслей и чувств может впоследствии стать непрямым способом защиты против конкурентов или тех, кого мы хотим использовать в своих целях. Конечно, позже тело может использовать те же гормоны, чтобы снова включить распространение эмпатии за пределы группы. Но этого можно избежать.
Если мы можем подтасовывать ментальные образы и предположения касательно чужого разума, чтобы включить различные нейрохимические реакции и модели поведения, то мы можем прийти к возможному объяснению одной из наших наиболее универсальных и неприятных привычек. Нечто ужасное, что мы можем совершить, – это обесчеловечить кого-то, думая о нем как о животном или о ком-то, кто обладает меньшим количеством признаков разумного или эмоционального. Для этого мы можем использовать образы других животных, особенно тех, кого мы боимся или считаем отвратительными. В работе Альберта Бандуры о нравственном отчуждении он вместе с коллегами провел серию экспериментов, в которых участников попросили бить током других людей. Те, о ком говорили, будто в них было меньше человеческого, получали больше ударов током.
Одним из первых философов, обративших внимание на идею дегуманизации (обесчеловечивания), был Кант. У Канта речь шла о том, чтобы рассматривать кого-то как средство, а не как личность с присущей ей ценностью. С тех пор значительное внимание этой широко распространенной черте человеческого поведения уделяли немногие, но философ Дэвид Ливингстон-Смит возродил обсуждение этого явления. В своей книге «Меньше, чем человек» он цитирует Моргана Годвина, американского священника, который в 1708 году писал об африканских рабах как о «созданиях, лишенных души, которых нужно поместить в один ряд с неразумными животными и относиться к ним соответственно». В своем наиболее крайнем проявлении такой вид зверской дегуманизации не только снижает эмпатию, но и активно призывает к насилию. Целые группы людей могут быть лишены разума так, что, когда прозвучат призывы к насилию, их могут убить. В 1993 году в эфире «Свободного радио и телевидения тысячи холмов» прозвучала фраза «Вы должны истреблять тутси[47], они – тараканы». Затем последовал геноцид в Руанде. Двадцать лет спустя Жолт Байер сказал о цыганах в Венгрии: «Эти ромы – животные, и ведут они себя как животные… Эти животные не должны существовать».
Ливингтон-Смит считает, что эта проблема берет начало в идее о сущности, об основополагающем и невидимом свойстве, которое присуще определенным видам живых организмов. Он уверен, что люди мыслят категориями сущности интуитивно. Таким образом, считает он, настоящая дегуманизация не только отрицает человечность, но и присваивает другому созданию нечеловеческую сущность. Этот механизм может включать в себя замещение человеческой сути той, что свойственна опасным или неприятным для нас организмам, например крысе или вирусу. И это может происходить внутри тела. Все, что регулируется окситоцином, может привести нас в более расслабленное и открытое состояние, в котором мы начинаем объединяться. Но все может быть и по-другому. Мы можем обманом заставить наш организм делать вещи, против которых в других обстоятельствах нас предостерег бы наш разум. Обсуждая левосторонний терроризм в Италии, Донателла делла Порта отметила, что эта идеология «предлагала различные способы снижения психологической ценности участия в террористических организациях» за счет дегуманизации политических противников, которые часто изображались как «свиньи» и «инструменты капиталистической системы» и поэтому заслуживали самых жестких, самых жестоких наказаний.
Нюансы наших взглядов на кого-то или что-то другое предполагают, что ментальные образы и значение, которое мы им придаем, могут быть невероятно важным инструментом. В большинстве обществ люди из низших слоев считают, что в других группах личности обладают чуть меньшим количеством признаков человеческой уникальности, чем в их собственной. «Как правило, – отмечает американский социолог Уильям Саммер в своей книге «Народные обычаи», – обнаруживается, что коренные жители зовут людьми лишь себя. Другие же являются чем-то иным. Слово “дойч” переводится как “человек”. Племя масаев называется “хадзабе”[48], или “я – это личность”. Слово “инуит”[49] приблизительно переводится как “люди”».
Внутри коалиции мы начинаем считать наше мировоззрение интеллектуально богаче. Но вследствие этого мы также можем считать тех, у кого иное мировоззрение, обладающими меньшим разумом, чем у нас. В 2019 году невролог Паскаль Моленбергс провел исследование, где сканирование с помощью функциональной магнитно-резонансной томографии показало значительную разницу в том, как люди из одной группы реагируют на слова, лица и действия членов своей группы и на людей из другой группы. Следовательно, нам намного проще понимать тех, кто принадлежит к нашей группе. С другой стороны, мы меньше думаем о мышлении тех, кто находится за пределами группы. В исследовании, проведенном психологом Джонатаном Леви с израильскими и палестинскими подростками, воспитанными в атмосфере давних разногласий, обе стороны отключали автоматическую реакцию мозга на боль тех, кто находился по другую сторону.
Эксперименты Жака-Филиппа Лейнса показали, что люди считают первичные эмоции (например, страх или счастье) более примитивными и звероподобными, а такие вторичные эмоции, как вина или стыд, более уникальными, присущими людям. Эти вторичные эмоции считаются более сложными признаками работы мозга. Во время этих экспериментов люди систематически замечали больше вторичных эмоций – позитивных или негативных – среди тех, кто был в их группе. Похоже, что все культуры и этнические группы поступают так же. В Америке темнокожие люди и латиноамериканцы в публичных дискуссиях выглядели более бесчеловечно. Но после урагана Катрина темнокожие и латиноамериканские участники исследования приписывали намного меньше негативных вторичных эмоций белым жертвам этих событий. Другими словами, они заключали, что белые жертвы страдали меньше, вне зависимости от того, какие травмы они получили на самом деле. Это, в свою очередь, повлияло на их склонность к волонтерской работе или желание добровольно помогать белым жертвам.
Работы Сьюзен Фиске и Ласаны Т. Харрис показали, что люди пользуются ментальными ярлыками, влияющими на то, в какой степени они считают человека достойным уважительного обращения. Это подкреплялось нейровизуализацией. Люди считали, что наркоманы и бездомные находятся настолько низко по разработанной Фиске шкале, что обладают лишь общими человеческими чертами. При разглядывании этих людей не задействовалась медиальная префронтальная кора – важнейшая для социального познания часть мозга. Одновременно при рассматривании тех, кто, как считалось, обладает меньшим количеством позитивных человеческих качеств или не обладает ими вовсе, активизировались области мозга, связанные с отвращением, – островковая доля и амигдала[50]. Таким образом, уязвимые слои населения могут попасть в замкнутый круг, когда они больше всего нуждаются в поддержке и заботе, в то время как окружающие считают их наименее достойными таковых.
Будучи склонными к самоанализу приматами, мы являемся, по словам писателя Йэна М. Бэнкса, «небольшой частью Вселенной, раздумывающей над собой». То, что эти мысли несовершенны, а иногда и иррациональны, – не отрицательная сторона нашей логики, а в первую очередь условие того, что в нас есть индивидуальность. Когда существует образ себя, который связан с воспоминаниями о прошлом и представлениями о будущем, разум становится той вещью, с которой можно играть. Понимание, принижение или отрицание чужого опыта – важная составляющая нашего поведения по отношению к другим людям.
Когда мы задумаемся о том, что наша социальная психология подарила нам возможность одновременно выявлять и отрицать чужой разум и чувства, мы сможем приблизиться к пониманию, почему размышление о разуме как о душе вызывает намного больше тревоги, чем сама изначальная идея души. Не так уж и сложно представить, что, изобретая мифы о человеческой уникальности, ранние общества могли невольно породить метафоры, которыми глубинные эгоистичные стороны нашей психологии могли воспользоваться. Быть человеком означает обладать превосходящими других качествами ума. Уникальность становится своего рода оружием. И выдвигая эту идею на передний план, мы, возможно, продвигали также мощное оружие для борьбы с предрассудками.
Важность «видения в»
Живя в XXI веке, мы не знаем, сколько животных убили, хотя, по некоторым оценкам, каждый день мы убиваем примерно три миллиарда животных, чтобы прокормить себя. Список стран, которые используют животных для опытов, включает в себя Великобританию, США, Канаду, Китай и Японию, а также многие страны Западной Европы. Опять же, мы не знаем точных цифр, но приблизительно это более ста миллионов животных в год. Мы оправдываем использование других животных, потому что утверждаем, что они не обладают разумом, что могло бы заставить нас сожалеть об этом. Мы полагаем, что наша выгода от использования других животных перекрывает тот вред, который мы наносим, потому что наше процветание превыше всего. И мы редко говорим об этом в открытую, потому как это соответствует нашим целям.
Многие правовые системы мира юридически закрепили необходимость защиты некоторых животных от чрезмерной человеческой жестокости. Но не потому, что эти животные обладают какой-то внутренней ценностью вроде индивидуальности и чувства собственного достоинства. Такие качества, как нам говорят, можно обнаружить только у людей. Именно поэтому люди с тяжелой инвалидностью обладают правоспособностью и получают поддержку в соблюдении своих интересов. А у животных, как нам говорят, никаких интересов нет.
Подобного взгляда можно избежать. В других культурах считалось, что разум и тело животных отличаются, но при этом они являются значимой формой субъектности. В книге «Разум в пещере: сознание и истоки искусства» археолог Дэвид Льюис-Уильямс описывает момент, когда живущий в XVII веке француз Рубен де ла Виале входит в пещеру в Арьеже, таящуюся в тени лесистых Пиренеев, и царапает свое имя и дату своего визита – 1660 – рядом с тем, что он и другие считают граффити недавно побывавших там туристов. Но это не граффити. Сам того не осознавая, он оставляет отметки на художественных работах древних охотников-собирателей. В свое время, напоминает нам Дэвид Льюис-Уильямс, западные мыслители понятия не имели о предыстории человеческой жизни. Неудивительно, что де ла Виале даже не подумал о том, что разрушает уникальный доисторический памятник. Он не понимал «важность того, что видел, и поэтому, по сути, он “не видел” его вовсе».
К XIX веку, когда дон Марселино Санс де Саутуола обнаружил в своих владениях пещеру Альтамира, униформизм и эволюция уже начали менять исходные черты людей. Но история его семьи – это пример жестокого влияния заблуждений. Нам нравятся научные открытия, уничтожающие рак, но не те, которые уничтожают оберегаемые нами убеждения. В таком случае люди, как часто бывает и сегодня, могут быть особенно жестоки, отвергая истину, которую они не в силах принять. Когда стало известно о том, что Саутуола обнаружил доисторическую живопись, волна изначально возникшего интереса быстро превратилась в агрессивную защиту прежней ортодоксальности. Над ним смеялись до самой его смерти, считая мистификатором или жертвой мистификации. И все же правда была не на стороне тех, кто оклеветал Саутуолу и отвернулся от него. Завораживающие изображения животных в Альтамире, а также в ныне всемирно известных пещерах Ласко и Шове, были нарисованы древними людьми тысячи лет назад.
Когда попадаешь в Альтамиру, кажется, будто попал в чертоги Фрейда – странную подавленную область ума. Сама по себе пещера не особо большая. Чтобы до нее добраться, нужно проскользнуть через узкий проход в скале в полость со сталактитами, которые, кажется, с каждой каплей воды обращают время вспять. Кто знает, возможно, именно тут некоторые наши предки сидели вокруг костра, укрывались от непогоды, шили одежду, вместе обедали и пели.
Сейчас потолок покрыт колониями бактерий актиномицетов, которые мерцают, когда на них попадает свет, превращая темную скалу в планетарий сверкающих серебряных и золотых галактик. Место наполнено магией – и это еще до входа в знаменитую «полихромную комнату». Встаньте спиной к светлому входу, поверните налево в узкий коридор – и вы попадете в длинную комнату с потолком, разделенным надвое крупным, привлекающим взоры разломом. По обе стороны разлома, часто намеренно используемого, разбросаны поражающие воображение рисунки животных, выполненные углем и охрой. Их огромное количество опьяняет. Но просто стоять и глазеть на них нет смысла. Надо наклониться или – еще лучше – проползти на корточках по всему пространству, подняв глаза вверх. И тогда бизоны и лошади оживают, мерцают сквозь двумерное изображение, их мускулы подергиваются, а глаза следуют за вами, куда бы вы ни направились.