Некоторые считают, что именно личность делает человека уникальным. Другие – что личностью может быть кто угодно, поскольку это – физическая иллюзия, которую можно воссоздать с помощью искусственного интеллекта. Первая группа уверена, что душа в теле делает нас людьми. Вторая – что люди могут создать душу. Они приходят к согласию лишь в одном: что тело животного практически не имеет или вообще не имеет значения. И нас не должно удивлять, что подобная точка зрения ставит наши тела и прочие формы жизни под угрозу.
Психологические уступки
В моменты просветления мы осознаем, что с нашим пониманием личности что-то не так. Где-то в процессе мы забыли спросить, почему животное может быть человеком. Мы недостаточно задумывались о том, что случается, когда есть самосознание. Другими словами, что для нас значит быть личностью? Одно можно сказать наверняка: суть личности – не только в нашем разуме и психологии. Похоже, что быть личностью – это значит познавать не только других, но и себя. Это скорее действие, а не вещь.
Когда мы говорим об уникальных аспектах человеческого разума, мы, в общем, говорим о нашей социальной психологии. Чтобы сохранить нам жизнь, эволюционная история одарила нас личным пониманием своего собственного тела и жизненного опыта. Мы, в свою очередь, располагаем возможностями увидеть чужой опыт. Но когда мы даем имя саморефлексирующей части себя, мы персонализируем некоторый спектр процессов, скрытых внутри наших животных тел. В тени этой идентичности находится смесь эпизодических воспоминаний, образов и гормонов. Личности, вокруг которых сейчас вращается мир, являются инструментом нашего открытого и гибкого поведения.
Понимание себя и других во многом дает нам то, что мы стали называть нравственностью. То, что мы именуем других личностями, – это не только знание о том, что у нас самих есть ум, мысли и переживания; это осознание, что этими качествами обладают и другие. Наши умы – это генераторы разума. Они проделывают работу по генерированию личности. Таким образом, личность – это живое существо, обладающее мыслями, чувствами и потребностями. И у людей получается, что рыбак рыбака видит издалека. Говоря о великодушии, мы обращаемся к чужому жизненному опыту. Так это видит наш разум. И это не обязательно должны быть люди. В своих мыслях мы можем представить разум других живых существ и даже машин. Вера в то, что еще кто-то или что-то обладает умом, мыслями или чувствами, – это древний способ, позволивший более-менее агрессивному примату ладить с другими. Но поскольку мы – животные, наше сознание является продуктом экологии, того, насколько мы вписываемся в окружающую среду. Самосознание, которое дарит нам столь богатый опыт жизни на планете, в конечном итоге проистекает из социальных взаимоотношений, которые могут быстро измениться.
Людей влекут за собой невидимые потоки конфликтов и сотрудничества. Подобно другим млекопитающим хищникам, например медведям, мы очень общительны. Фактически, если судить по другим социальным хищникам, мы необычайно сговорчивы.
Мы живем большими группами, состоящими из родственников и неродственников, и мы работаем вместе на невероятном для вида приматов уровне. Но социальность часто сталкивается с противоборствующими тенденциями и механизмами. Существуют пределы, которыми ограничивается наше желание узнавать жизнь других, особенно если мы хотим использовать их или напасть на них. Таким образом, у людей есть арсенал механизмов, которые одновременно объединяют нас и позволяют игнорировать друг друга. Социальный ум человека – податливая вещь, способная менять симпатии так же быстро, как и создавать их. Есть в человеческой психологии нечто неспокойное – ментальные сделки, тернистые и запутанные.
Отголоски этого можно встретить в захватывающем дух разнообразии способов нашего поведения по отношению друг к другу. Рассказ большинства людей о себе включает в себя самовосхваление, отвращение, жалость, стыд, честолюбие и противоречия. Но при этом вся эта переменчивость мотивов маскируется общественными нравами и знаками отличия, которые каким-то образом не дают этому хаосу развалиться. С помощью общего символического мира мы достигаем активного сотрудничества друг с другом. Мы выполняем одновременно деликатные и чрезвычайно сложные задачи. Мы можем помочь незнакомцу с поломанной машиной и можем скооперироваться, чтобы построить мост через большой водоем. Но вспомните о цифровой паутине интернета. Он должен был стать свидетельством командной работы. Но сейчас он является безнравственной демонстрацией грубости. То, что могло стать доказательством склонности человека к добрососедству и обмену, обернулось алгоритмическим трайбализмом[44].
Ежечасно миллионы из нас объединяются и общаются друг с другом. В то же время исследование психолога Роберта Фелдмана выяснило, что шестьдесят процентов людей врут как минимум один раз в течение десятиминутного диалога, а в среднем – два или три раза. И женщины и мужчины врут часто, но женщины «скорее, врут для того, чтобы тот, с кем они разговаривают, почувствовал себя лучше, в то время как мужчины чаще всего врут для того, чтобы казаться лучше». В другом исследовании специалист по полиграфу Чарльз Хонт определил, что люди врут примерно в двадцати пяти процентах социальных взаимодействий. Что-то из этого является лестью и социальными ухищрениями, но суть в том, что человеческим отношениям часто свойственно коварство. Эволюционный биолог Роберт Триверс и психолог Дэн Ариели изучали человеческий обман и независимо друг от друга пришли к заключению, что люди не только лгут друг другу, они лгут и самим себе – причем еще больше, чем другим. Логика здесь в том, что если сможешь убедить себя, то, скорее всего, сможешь убедить и кого-то другого.
И это не считая всего того вреда, который мы приносим друг другу. Одной из самых больших несправедливостей современного мира является объективация кого-либо. Многим своим идеям по поводу объективации мы обязаны философам-гуманистам эпохи Просвещения. Следуя примеру Канта, американский философ Марта Нуссбаум выделила некоторые ключевые черты объективации: считать кого-то лишь средством достижения своих целей и отрицать человечность и личность. Исследователи неоднократно доказывали, что подвергающиеся объективации с большей вероятностью обезличиваются. Иными словами, то ощущение, что кто-то другой обладает значимыми мыслями или чувствами, сильно приглушено, когда мы хотим этого человека использовать.
Незначительные изменения во властных структурах могут нарушать человеческие отношения с удивительной скоростью. В 1970-х годах Давид Кипнис предположил, что обладающие властью обесценивают тех, кого считают стоящими ниже себя по иерархической лестнице. В эксперименте, моделировавшем тюремные условия, группы студентов начинали обращаться с заключенными в авторитарной и репрессивной манере, когда им доставалась роль охранника. Деперсонализация усиливается, когда люди являются инструментами в политической борьбе. Вспомните о поддержке убийства «ожерельем» во время борьбы против апартеида в Южной Африке. Или пытки водой мятежных филиппинцев военными силами США в начале XX века. Ни одно общество не застраховано от подобных вспышек жестокости.
Но мы редко когда признаем, что эти вещи тесно связаны с организацией приматов. Вместо этого мы говорим, что к этим действиям привели социальные и исторические условия. Наши политические лидеры и правовые системы не упоминают роль, которую тут может играть животная природа. Но эту уверенность легко разрушить. Подумайте, как могла бы работать мораль, если бы наш жизненный цикл был другим. Каким было бы право на собственность, если бы мы были общественными насекомыми? Как работала бы личность, если бы мы были колониальными животными, например сифонофорами, которые кажутся единым существом, а на самом деле состоят из тысяч организмов? Субъективный опыт и наше чувство долга друг перед другом сильно отличались бы у существ, которые состоят из полуавтономных частей. Если мы признаем, что подобные естественные истории повлияли бы на наши системы ценностей, мы можем признать, что наши собственные системы частично основаны на нашей биологии.
Когда мы определяем человека как разумного индивида, существующего во времени, и как самостоятельного решающего свою судьбу субъекта с правами и обязанностями, мы загоняем людей в форму, которая им изначально не подходит. Человеческие личности – кем бы они ни были на самом деле – были созданы силами, которые ищут варианты, а не обоснования. Мы создаем в уме личность, чтобы симпатизировать другим. Мы разрушаем в уме личность, чтобы перестать чувствовать эмпатию. И иногда мы отрицаем, что где-то есть разум, несмотря на все доказательства обратного.
От «я-разума» к «мы-разуму»
Истоки нашей социальной психологии не совсем ясны. Настоящие жизни животных настолько сильно запутаны в один тугой хаотический клубок, что практически невозможно выделить какую-то одну причину. Но если мы вернемся на два миллиона лет назад в Южную и Восточную Африку, мы наткнемся на Землю, которая становится чуть холоднее, а лес немного редеет. Нашим предкам, как и многим другим живущим рядом с нами видам, нужны были новые стратегии, для того чтобы пережить эти изменения. Объем мозга первых прямоходящих приматов не сильно отличался от объема мозга современного шимпанзе. К тому моменту, когда мы дошли до
Антрополог Стивен Оппенгеймер отметил работу Сары Элтон, которая потрясла «наше понимание уникальности человеческой жизни». Она сняла размеры мозга с нескольких ископаемых черепов приматов за период в миллион лет, живших около двух с половиной миллионов лет назад. Сара Элтон опиралась на виды из двух основных ветвей гомининов –
Одна из теорий утверждает, что некоторые виды приматов столкнулись с сильным давлением со стороны хищников в плейстоцене и изменяющимися условиями для поиска пищи. Чтобы преодолеть эти трудности, животные начали координировать свое поведение в более крупных группах. Это, в свою очередь, сделало приоритетным социальное обучение, передачу полезного поведения в течение жизни, а не врожденные инстинкты или привычки. В пользу этой теории говорит и то, что нам известно о шимпанзе: они полагаются на использование инструментов и социальное обучение, которое увеличивается, когда истощаются привычные источники пищи.
Конечно, наверняка этого никто не знает. Но верно одно: линия
Будучи совокупностью индивидов, мы при этом не являемся суперорганизмом. Люди склонны собираться в группы лишь при определенных условиях, и наша духовная жизнь становится яснее, когда мы понимаем, что мы не всегда жаждем взаимодействия. Это верно не только для отдельных личностей, но и в целом для коллектива. Люди помогают друг другу, но лишь до определенного момента. А еще они конкурируют. В самом деле, было бы разумно предположить, что мы – единственный сохранившийся человеческий вид среди прочих видов потому, что мы не только превосходили своих конкурентов, но и убивали себе подобных. Как сказал палеонтолог Ник Лонгрич: «Нам интересно, каково это – встретиться с другим разумным видом, похожим на нас… И очень печально осознавать, что однажды мы уже встречались».
Вне всякого сомнения, тот тип самосознания, которым мы обладаем, та помнящая и контролирующая себя личность, которая развивается по мере взросления человека, возникла по той причине, что мы – живущие группами животные. Обладание сознанием – это не только глубоко биологическое явление, но также результат взаимодействия животных и изменения их отношений. Среди людей это моделируется тем типом отношений, которые мы бы хотели иметь друг с другом. Нас, скорее, определяет не сотрудничество как таковое, а гибкость в этом сотрудничестве. В этом вся разница. Наша личная точка зрения дает нам некоторую степень самоанализа. Но когда наш разум делает этот шаг, становятся возможны и более мрачные варианты.