Сотни лет отрицания того факта, что мы – животные, привели нас к противоречиям и запутанности. Но при этом усилия по выявлению той тонкой черты часто вели к решительному отрицанию того, что мы можем найти смысл нашей жизни с точки зрения биологии. Когда энтомолог Э. О. Уилсон предположил, что интеллектуальные области можно объединить в нечто под названием «социобиология», чтобы начать должным образом изучать человеческую природу, плевки интеллектуальной общественности на страницах серьезных изданий привели к ожесточенным спорам. Студенты проводили демонстрации против профессоров. Люди, которые поддерживали идею биологического изучения человеческой природы, подвергались агрессивным насмешкам. Во время одной из лекций в конце 1970-х годов антирасистская группа вылила на голову Уилсона кувшин воды.
Частично эту истерию можно объяснить близостью данных предположений к ужасам Второй мировой войны. Для оправдания расистских фантазий наука не только была искажена в угоду фашистской идеологии, но также немалая часть генетики процветала в условиях удручающей вседозволенности исследований, проводимых в нацистской Германии. Все попытки объяснить или охарактеризовать людей через их биологию попадали в область ужасных воспоминаний. Люди стали бояться классификации человеческой жизни на основе биологии.
Но значительная часть современного мира все еще держится на иерархических мифах того или иного типа. Большинство религиозных обществ рассматривают жизнь как цепь бытия с Богом во главе и мужчинами, следующими сразу за ангелами. Мы никогда не станем свободны от этой лестницы жизни. Светский гуманизм обещал освободить нас от заблуждений веры. Но гуманизм стер Бога и возвел самоактуализированную личность на собственноручно созданные небеса. В 1930-х годах эмигрировавший из Германии невролог Курт Гольдштейн в своей книге «Организм» утверждал, что животными движет потребность реализовать свой потенциал. Психологи-гуманисты, такие как Абрахам Маслоу, представили это в виде пирамиды, где люди поднимаются от удовлетворения базовых животных потребностей к окончательному достижению своих полных когнитивных возможностей.
Иерархическое мышление подобного рода должно было остаться в прошлом вместе с Дарвином. Но тем не менее оно сохранилось. Мы в значительной степени игнорировали написанную Дарвином самому себе пометку не использовать в дискуссиях слова «высший» или «низший». Это особенно верно для мыслительных процессов, которые мы привычно относим к «высшему порядку» или «низшему порядку». Многие из нас сейчас полагают, что лишь один вид мышления по-настоящему ценен. Или, что еще более радикально, будто существует лишь один вид мышления и только люди на него способны. Это не только неверно, это обедняет весь живой мир.
Каждый день мы получаем все больше свидетельств очевидных признаков наличия чувств и намерений в жизнях других существ. То, что другие животные думают или ведут себя не так, как мы, или обладают не теми же потребностями, важно лишь до определенного момента. Мы видим, что животные вносят свой вклад в общее развитие ныне существующей среды обитания на нашей планете и что у них насыщенная, сложная жизнь, включающая в себя чувства и ментальный контроль. Сюда входят даже насекомые. В исследовании, опубликованном в 2016 году в журнале Американской академии наук (
Сегодня принято считать, что человеческий мозг – самый сложный объект во Вселенной. Этой часто повторяемой фразой мы обязаны Джеймсу Д. Уотсону, величайшему биологу XX века, одному из первооткрывателей ДНК. И для Уилсона, и для Уотсона люди являются животными, что можно понять, если уделить должное внимание тому факту, что мы – биологические существа. Но если Уилсон надеялся, что признание биологической сущности человека просветит нас, то Уотсон верил, что это поможет нам улучшиться, если мы того захотим. Уотсон полагает, что наука, особенно генетика, может создать лучший мир, состоящий из более здоровых, умных, красивых людей. В конце XX века он говорил, что родители должны иметь возможность использовать технологии. Он пригрозил судебным разбирательством газете
При всем этом важно знать, что Уотсон был одним из тех, кто подписал третий гуманистический манифест, опубликованный в 2003 году. Первый манифест был опубликован в 1933 году. В то время движение называлось «религиозный гуманизм», чтобы подчеркнуть, что люди сами являются творцами своей жизни. Религиозный гуманизм стремился к «полной реализации человеческой личности». Учреждения существовали для «улучшения человеческой жизни». Все тридцать четыре подписавших его были выдающимися людьми.
Вторая мировая война сильно подорвала уверенное заявление о естественном превосходстве человечества, но в 1970 году появился второй манифест. Слово «религиозный» было опущено. В нем признавалось грубое злоупотребление промышленными технологиями, которое привело к созданию концентрационных лагерей, но тем не менее отмечалось, что это было время «зарождения новой эры, готовой к выходу в космос и, возможно, к освоению иных планет». Технологии могут «контролировать окружающую среду… открывать простор для новых возможностей». И опять целью был рост «каждой отдельно взятой личности», за счет чего мы могли придать «смысл и значение человеческой жизни».
Ошибка гуманистического движения была в отказе отпустить основополагающую мечту о человеческом превосходстве. Чтобы держаться за иерархическое видение мира, гуманистам нужно было нечто, присущее с рождения, нечто нерелигиозное, но настолько же исключительное. Однако пытаясь сделать человека особенным с помощью разумного самоанализа, они обнаружили лишь то, как человеческое животное относится к себе и другим. На самом деле есть лишь один этап нашей жизни, который разительно отличается у человека и у других животных. И так, медленно и урывками, гуманистическая мысль создала мир, в котором эта стадия – фаза общественного сознания, дающая нам идею личности, – имеет первостепенное значение. Для тех, кто по-прежнему мечтал о собственной версии рая, личность внутри нас стала новым вариантом души. Но, сделав это, они привели гуманизм к некоторым запутанным проблемам. А как же быть с теми людьми, у которых нет личности?
Большинство тех вещей, которые мы считаем уникальными свойствами нашей психики, отсутствует у младенцев, у тех, кто пребывает в коме, и у всех тех, кто, как мы сейчас думаем, заслуживает соответствующего ухода и обращения. Отсутствуют они и у некоторых людей с тяжелой степенью инвалидности. С одной стороны, если мы примем, что мы – животные, все станет немного проще. Когда мы признаем, что у людей есть жизненный цикл, мы сможем лучше понять наше побуждение заботиться о тяжелобольных или то, что должно лежать в основе наших действий по отношению к эмбрионам. Различные стадии этого цикла предъявляют к нам отдельные требования. Только когда мы выделяем черты, мы теряем из виду истину о том, что, будучи животными, мы динамичны и разнообразны в своих формах.
Если мы принимаем тот факт, что люди являются животными, и не прибегаем к заявлениям о превосходстве, мы можем признать тех из нас, на кого повлияли генетическое наследие или мутация, – от сросшихся близнецов до людей с синдромом Ангельмана[31].
Инвалидность или старение рассматриваются не как угрожающие отклонения от жизненно важного состояния человека, а как нормальные явления, встречающиеся среди живых организмов. Это не означает, что мы ничего не делаем, чтобы облегчить сопутствующие им страдания или улучшить качество жизни; мы лишь не смотрим на этих индивидов как на отклонение от исключительной человеческой сущности. Ни от кого не ожидается, что он будет соответствовать некоему среднему образу того, каким должен быть взрослый человек, и никто не будет оцениваться по максимальному значению человеческих возможностей. Но гуманизм избрал иной путь. Вместо этого светские формы спасения искали отличительные черты в природе и выставляли их как оправдание. Но если в нашей биологии есть нечто такое, что делает нас самыми важными или даже единственно важными живыми существами, то как же мы перестанем брать биологические черты за основу своего отношения друг к другу?
Именно сквозь эту щель и просочились нацисты.
После Второй мировой войны многие люди считали достоинство мощным интуитивным инструментом, выступающим в защиту всей человеческой жизни. Как идея оно стало сборной солянкой всех тех типов мышления, которые мы надеемся пробудить в отдельных личностях и социальных институтах. Но достоинство в том виде, в котором его представляют сейчас, является лишь ментальным приспособлением. Оно возникло как оправдание, почему те, у кого нет признаков субъективного сознания, могут быть все еще для нас важны.
Взять, к примеру, Всеобщую декларацию прав человека. Она предусматривает, что у всех есть право на признание своей личности перед законом и что мы все рождаемся равными в своем достоинстве. В «Речи о достоинстве человека» философа эпохи Ренессанса Пико делла Мирандолы Бог объявил человечеству: «Мы поставили вас в центр мира». Достоинство возвращает людей на центральное место в мире, потрясенном знанием. Возможно, достоинство и является важным интуитивным представлением о том, как мы должны относиться друг к другу, но в своей нынешней инкарнации это лишь еще одно качество, которым могут владеть только люди. Более многообещающей возможностью того, что мы называем достоинством, была бы подготовка сознания к уважительному отношению к другим, людям или кому-либо еще, но эта возможность была проигнорирована теми, кто не хочет быть животным.
Джеймс Уотсон верил, что его самой большой удачей в жизни были родители-атеисты, поэтому у него «не было никаких проблем относительно души». Когда мы придем к более сжатой версии гуманистического манифеста, распространенной в 2003 году, нам скажут, что гуманизм – это прогрессивная философия, которая опирается на науку как апофеоз прогресса, а ее этика проистекает из «внутренне присущей ценности и достоинства» человеческой жизни. Сегодня светский гуманизм является крупнейшей альтернативой религиозному господству, но это лишь еще один миф о власти. Для неверующих нужно было придумать целый ряд зачастую абсурдных или предвзятых объяснений, чтобы оправдать насаждение иерархии в современном устройстве человеческого общества.
С одной стороны, гуманисты объявили, что мы являемся следствием эволюционных процессов, как и все другие животные. С другой стороны, их вера в то, что наши жизни и смерти значат больше, чем жизни и смерти других животных, не имеет ничего общего с эволюцией. Их предположение, что мы можем использовать других животных как пожелаем, никак не подтверждено научно. Хотя гуманистическая мысль осторожно заверяет, что мы среди себе подобных не опираемся на степень превосходства, процветание других животных не имеет значения, по крайней мере, не на индивидуальном уровне. И это потому, что мы решили, что наши природные качества стоят гораздо выше их качеств.
Гуманизм опирался на концепцию внутренних ценностей, на идею, что кажущиеся уникальными свойства нашего вида могут сформировать основу неотъемлемых нравственных принципов. Мы постоянно утверждаем, что у животных нет тех или иных способностей и что их отсутствие может послужить основой для оправдания нашего поведения. Мы ищем линии на песке. Способность страдать. Способность иметь намерения. Но мы проскакиваем серые зоны, которые угрожают системе наших принципов. Мы либо игнорируем угрозу, либо стараемся придумать какие-то особые условия, объясняющие, почему в нашем случае мы не можем закладывать в основу всего любую из этих способностей. Против этого существует бесконечное множество сильно раздутых аргументов, и некоторые из них чертовски изобретательны. Но если все они строятся вокруг идеи, что некая наша часть не относится к животным, они обречены.
Истинный источник нашего нравственного замешательства находится в чем-то на удивление простом. Многие испытываемые нами противоречия проистекают из диссонанса, который неизбежно присущ хищнику с богатыми нравственными качествами. То, что мы принадлежим к животным, которые ищут и убивают других животных, но при этом способны на поразительную нежность и эмоциональную глубину, является важной частью нашей естественной истории. В дикой природе немало убийств и зачатков доброты, в основном среди млекопитающих. Лисы без всяких сожалений давят жуков своими хищными зубами, но тем не менее те лисицы, которые в этом году не размножаются, присматривают за детенышами своих сестер, играют с ними, кормят их. Молодые лисы, которые тянутся мордой к солнцу, валяясь в траве, определенно знают толк в удовольствиях этого мира.
Насколько по-другому все могло бы быть, если бы наш вид интеллекта произошел от травоядных? Что если бы нравственная система возникла среди бобров в Канаде? Или среди популяций ламантинов, тихо плавающих по Амазонке, или – как сейчас – рядом с ядерными электростанциями во Флориде?