Через год Стефани стала другой: окончательно отвыкла от кофе и правды, перестала верить в конец своих мучений, освоила советский язык и советскую правду. Всю склизкую осень и студеную зиму она часто болела, иногда не хватало сил сползти с нар. Язык перестал различать скудную еду, волосы отросли как попало, посеклись, начали сваливаться колтунами, пришлось снова остричь. Кожа высохла, шелушилась, все тело ныло, мерзло, зарастало хронической сыпью, перерождавшейся в красноту и коросту. Одна радость: никто на нее не покушался – видимо, стала совсем неприглядной и невеселой. Или самцы звериным нутром чуяли чужачку? Но даже этот факт мало радовал: сама жизнь в лагере казалась насилием. Такая жизнь вроде и не жизнь. Зачем она? Ну закончится война для России и Германии, как она закончилась уже для Италии. Ну и что? Рабочая сила нужна – значит, никто ее не отпустит. Даже если удастся чудом выйти на волю, то нет смысла мечтать попасть домой, в Рим. Соседки по бараку четко растолковали, что железный занавес опустился раз и навсегда, что никто носа не высунет за его границы. Тем более заклейменные. О Европе в здешних кругах ходили самые дикие воззрения. Белозубая смешливая Кирка, якобы своровавшая колхозные припасы, делилась своими познаниями о западном мире:
– Знаете, бабочки, что в том Париже деется? – Она зыркала глазами по нарам, выискивая новых слушательниц. – Там пихаются на улицах и глазом не ведут.
Стефани прислушалась, интересно стало.
– Прям на улицах? – удивилась беременная Дора.
– Ага, среди прохожих.
– Фу, а как же дети? – возмутилась Улькар, кавказская красавица с огромными глазами и точеным профилем. – Там же дети ходят, как можно?
– А че дети? Пущай учатся! – Кирка загоготала по‐лошадиному, похлопывая себя по ляжкам.
– Не ври. – Лариске не нравилась Кира, требовавшая к себе внимания, громкая, веселая, как будто они не на суровом лесоповале, а в мирной деревеньке на сенокосе балуются и хохочут.
– А я не вру, там мусье подходют к мамзелям и говорят по‐французски: «Мадам, позвольте пригласить вас на сношение». И все. Идуть к ближайшей лавочке и насаживають на кочедык.
Стефани не выдержала и прыснула. Она вспомнила оживленную пляс де Конкорд, хлопотливые буланжери с одурманивающими ароматами, представила, как рядовой посетитель подходит к нарядной барышне за круглым столиком, на котором букетик нарциссов, крохотное пирожное на фарфоровом блюдечке, вышитая салфетка – все атрибуты благополучия и безмятежности, – подходит и делает недвусмысленное предложение. Она снова засмеялась и сразу залилась краской. Как такое могло в голову прийти?
А Кирка распалилась и продолжала:
– А любиться они умеют по‐всякому: и задом, и передом, и кверх ногами.
– Как это: кверх ногами? – Дора не допускала мысли, что страны подлых буржуинов хоть в чем‐то опережают великолепный Советский Союз.
– Да у их книжка специальная есть, с картинками, они по ей учатся, называется Конопут.
– Камасутра. – Стефани все‐таки влезла, не хватило сил терпеть. – И это не французский трактат, а индийский.
– Да ладно, какая разница? – Кира миролюбиво потрясла ее за локоток. – Главное, есть, и я не вру. И все греховодничают от мала до велика.
– А мужья не ревнуют? – озадачилась Дора.
– Не, они с другими мамзелями пихаются, им не до того.
– Девушки! – Стефани осмелела и взяла слово. – Я прочитала много французских романов, все, что переведены на русский, так вот: ничего подобного в Париже не происходит. И не происходило. И не будет.
– Фи-и-и, заступница нашлась, – обиделась Кирка, – я, мабуть, в газете читала.