И он взглянул на Юрия, который продолжал стоять в раздумье.
— Ничего такого нет, — шепнул он, поразмыслив. — Этот Швентас, быть может, и негодяй, но в данном случае не притворялся. Никто не мог подслушать нас. Надо ждать…
Рымос жадно слушал.
В эту минуту раздались в соседней комнате тяжелые, но осторожные шаги. Малец в ужасе едва успел вскочить и залезть под кровать Юрия, когда тихонько, с лицом расплывшимся в улыбку, вошел Швентас.
У порога он умоляюще сжал руки и в экстазе, с благоговением смотрел на Юрия, повторяя шепотом:
— Кунигас…
Потом приблизился со знаками глубокого почтения и скороговоркой стал что-то сообщать ему на литовском языке. Юноша с любопытством и духовной жаждой прислушивался к чуждым звукам, а под конец тряхнул головой и ответил по-немецки:
— Я твоих речей не понимаю.
Швентас на минуту замолк, пораженный удивлением; поразмыслил и начал снова на своем ломаном немецком языке:
— Разве ты не знаешь? Ты литовский кунигас, с Немана. Они ребенком отняли тебя у матери.
— Как же ты можешь знать? — возразил Юрий.
— Я?.. Да я сам узнал только недавно, — ответил старый парень.
Он застонал, подпер голову рукой и молча стал ее раскачивать.
— Чем я был! Что со мной сделалось! — бормотал он про себя. — Они так же взяли меня на войне, но я сдался сам, так как свои хотели меня повесить, а я жаждал мести. Столько лет! Столько лет я нес у них позорную службу! И думал, что так и придется сдохнуть в их берлоге… Что со мною сталось!.. Ой, княжич ты мой милый! Голубчик сизый! Не поверишь, что я скажу, потому что я сам еще себе не верю! Столько лет душил я в себе литовскую кровь… и все напрасно! Вот недавно… послали меня опять на разведку, на Литву… Пошел я… Что поделаешь? Такое мое уж было ремесло! Убирать навоз в конюшнях и подводить под нож своих… А что со мною стало?.. Пошел я на Литву и забрался в замок… в большой замок: привели меня в Пиллены к кунигасыне… Вот и встал я, по-прежнему высматривая, золотой ты мой боярин! А как начали петь литовские зачарованные песни, как начали заливаться… так и полились из очей слезы, а сердце каменное размякло, и из крыжацкого слуги я стал опять таким же, каким был смолоду… Послали они меня по своим делам, а вернулся я со своими… И все от песни… Соколик мой, что песнь! Не песнь, а вода живая, и я омыл в ней свою грязь… вода святая!
Он говорил плача и стеная, с такой искренностью, что Рымос, боявшийся его и не доверявший, был до глубины души растроган и невольно высунул голову из-под кровати.
Швентас увидел и перепугался. Но достаточно было нескольких литовских слов, и старый батрак рассмеялся. Звуки родного языка производили теперь удивительное действие на его смягчившееся сердце. Он протянул подростку руки и жадно, забыв о Юрии, стал говорить с ним по-литовски. Швентас обнимал Рымоса и покрывал поцелуями его лицо.
Юрий, давно отвыкший от родного языка и едва помнивший пару слов, стоял, переводя взгляд то на одного, то на другого.
— Он — кунигас! — говорил Швентас. — Я узнал его по черной горошине под левым ухом, на самой шее.
Рымос выполз из-под кровати, также подошел взглянуть на родимое пятно и всплеснул руками. На глазах у Юрия стояли слезы.
— Говорите так, чтобы я вас понимал, — произнес он умоляюще, — ведь Рымос знает, что я должен был забыть родной язык: они умышленно исторгли его из моего сердца и заменили своим. Сжальтесь надо мной и говорите так, чтобы я вас понял!