Жук

— Господи! — прокричал Атертон. — Они и правда решили заработать ту пятерку. Надеюсь, я выживу и смогу им заплатить!

Он был всего-навсего на другом конце купе, но хотя я видел по его искаженному лицу, что он кричит во весь голос — а голосом-то он не обделен, — я расслышал всего лишь несколько слов. Мне пришлось самому додумывать смысл.

Надо было видеть, что творилось с Лессинхэмом. Мало кто из огромного количества людей, знакомых с ним лишь по портретам, то и дело появляющимся в прессе, узнал бы перспективного политика. Однако я прекрасно понимал, что ничто так не соответствовало его нынешнему состоянию, как эта бешеная гонка. Казалось, он вот-вот развалится на куски, но эта суровая тряска отвлекала его раздумий об ужасе, способном поглотить саму его душу. Элемент риска в нашем путешествии оказывал тонизирующее влияние. Привкус опасности бодрил. Вряд ли наши жизни действительно находились под угрозой, но тогда нам так совсем не казалось. Лишь одно было совершенно определенно: если бы Бог судил нам разбиться, на такой скорости это была бы катастрофа из катастроф. Не исключаю, что мысль об этом заставляла кровь Лессинхэма бурлить в жилах. В любом случае — пусть это и прозвучит только фигурой речи — пока я сидел и наблюдал за ним, ко мне приходило понимание, что покинувшая его сила духа возвращается и с каждым рывком и толчком он обретает все больше и больше мужественности.

Вперед и вперед неслись мы, рыча, стуча, ревя и воя. Атертон, не оставлявший попыток поглядеть в окно, вновь напряг легкие, стараясь быть услышанным:

— Черт побери, где мы?

Я посмотрел на часы и прокричал в ответ:

— Сейчас почти час ночи, значит, мы подъезжаем к Лутону… Эй! Что там еще такое?

Кажется, что-то произошло. Паровоз пронзительно засвистел. Через секунду мы убедились — убедились сполна! — в эффективности воздушного тормоза Вестингауза[19]. Это был наимощнейший из всех мощнейших толчков! Вагон так завибрировал, что чуть не вытряс души из наших тел. То, что мы почувствовали, помогло в полной мере ощутить всю силу сжатого воздуха в механизме, и нам уже не казалось удивительным, почему поезд может останавливаться почти мгновенно.

Мы втроем одновременно вскочили на ноги. Я опустил свое окно, Атертон — свое, прокричав:

— По-моему, телеграмма инспектора не оказала должного действия — мы все-таки встали… более того, застряли в Лутоне. Не может это быть Бедфордом.

Конечно, это был не Бедфорд, хотя поначалу я никак не мог ничего разглядеть. Голова не переставала идти кругом, перед глазами все плясало, за окном царила кромешная тьма. Потом я услышал, как проводник открыл дверь своего купе и нерешительно застыл на пороге. Затем, с фонарем в руке, он вышел из вагона.

— Что стряслось? — спросил я его.

— Не знаю, сэр. Кажется, что-то на путях. Что это?

Вопрос был задан людям в паровозе. На него ответил кочегар:

— Кто-то спереди, как сумасшедший, машет красным фонарем. Повезло ему, что я это заметил, иначе бы прямо на него наехали. Кажется, что-то произошло. Вон он подходит.

Глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как кто-то, сильно торопясь, приближается к нам по шпалам, не переставая размахивать красной лампой. Проводник двинулся ему навстречу, громко спрашивая:

— Что случилось? Кто там?

Ему ответили:

— Господи! Да это же Джордж Хьюитт. Думал, вы прямо в нас врежетесь!

— Ого! — откликнулся наш проводник. — Джим Брэнсон! Какого черта ты тут делаешь, что стряслось? Я думал, вы давно проехали. Мы-то за вами гонимся.