Зримая тьма

— Я не слышал.

— Нет, — ответил я.

— Ничего удивительного. Он не очень-то гонится за известностью. Итак, эта фамилия вам ничего не говорит? — Латур смотрел на меня с едва заметной улыбкой, которой когда-то наградил его армейский хирург и которая иногда так хорошо выражала настроение полковника.

Входя в старый автобус Латура, я почувствовал, что снова вернулся в прошлое, от которого меня отделяла бездна времени и событий. Карты на стене с флажками, обозначавшими местонахождение противомалярийных команд, строителей мостов, агрономов, фельдшеров, проводящих прививки населению; чашка на столе с остатками холодного кофе; тяжеловесный юмор туристских плакатов; дремлющая в клетке тропическая птица. Все это были пустые музейные экспонаты — свидетели неудавшегося эксперимента. Я ожидал увидеть Латура, подавленного поражением, и в первые несколько минут нашей беседы испытывал смущение и робость, как это бывает в присутствии человека, перенесшего тяжелую утрату. Но Латур, по крайней мере внешне, не изменился и выглядел удивительно бодрым.

— И эта испаночка тоже не имеет понятия, как его зовут?

— Никакого. Он для нее просто «босс».

— Таким он остается для очень многих, — сказал Латур. — Для газет, для ассоциаций колонистов, для половины политических деятелей департамента. Единственное, что меня удивляет, это как у Жан-Жака Блашона хватает времени и энергии, кроме всего прочего, еще руководить всеми мелкими жульническими предприятиями. — Полковник покачал головой. — Боюсь, что я допустил величайшую ошибку, недооценив этого человека.

— Девушку, разумеется, нужно вычеркнуть из числа свидетелей, — сказал я. — Ее уже не найдешь, а если бы даже удалось найти, она побоялась бы открыть рот.

— И что бы она ни показывала на суде, ничего не изменится, — продолжал Латур. — Жаловаться на Блашона — все равно что жаловаться на климат или на стихийное бедствие. Суд такими вопросами не занимается. С тем же успехом можно добиваться решения суда об изменении направления ветра. Вся беда в том, что мы имеем дело не с обыкновенным простодушным гангстером, которому нужно только набить свой карман, а там хоть трава не расти. Блашон — преступник крупного масштаба. Он сорит деньгами, покровительствует искусству, финансирует исследовательские работы в области борьбы с раком. Люди поддаются его чарам. Это самый обаятельный человек на свете. Когда вы с ним встречаетесь, вам просто не приходит в голову, на что он способен. И знаете, что хуже всего? У него есть свой конек. Он хочет управлять Алжиром во имя блага самого Алжира и считает себя своего рода мессией, а отсюда, как обычно, — цель оправдывает средства. Вы скажете, он ненормальный? Да, если хотите, это так.

— Значит, ему действительно может сойти безнаказанным убийство?

— И не просто убийство, но массовое убийство, если он сочтет это нужным. Блашон намерен сделать Алжир хорошо управляемым рабовладельческим государством, превратить страну в ферму, построенную на научной основе, где арабам отводится роль скота. Он, видите ли, знает, в чем заключается для них благо. Арабы по своему естественному складу крестьяне, утверждает Блашон, и современный образ жизни только портит их. Вот почему вы, нефтяники, стоите ему поперек горла. Вы портите добропорядочных крестьян, пичкая их идеями.

— И выплачивая им жалованье, вдвое большее, чем платят колонисты.

— Разумеется. Во всяком случае, не следует заблуждаться, Лейверс, мы имеем дело с действительно опасным человеком. Когда я говорю «мы», я включаю сюда и вас, то есть вашу компанию. По-настоящему опасны не циники, а те, кто тешит себя иллюзиями, будто у них, в сущности, хорошие намерения. Мистер Хартни рассказывал мне о тех трудностях, с которыми вы встретились при получении концессии. Вы, конечно, знаете, кто стоял за этим? А все последующие неприятности? Пропавшее в пути оборудование, трудности в вербовке рабочей силы, попытки терроризировать ваших рабочих после того, как удалось их завербовать. Я сильно подозреваю, что все это — работа Блашона. Он не хочет, чтобы вы оставались здесь. Вы нарушаете его планы будущего устройства страны. Блашон не желает, чтобы нефтяные компании раскрывали богатства страны, точно так же, как не хочет, чтобы к власти в Алжире пришел Фронт национального освобождения.

— Так вы думаете, что от поездки Хартли в Париж нельзя ожидать большого толку?

— Люди, с которыми встретится мистер Хартни, будут почти наверняка друзьями Блашона, хотя ваш шеф, может быть, и не сразу поймет это.

— Выходит, надо признать свое поражение так, что ли?

— Этот вопрос относится к нам обоим. Признаем ли мы себя побежденными? Бросим ли на ринг полотенце? Или же общими усилиями рассмотрим все лазейки, все возможности, какими малообещающими они бы ни казались на первый взгляд, чтобы найти выход из этого как будто безнадежного положения. — Латур говорил теперь медленно, с расстановкой, его произношение стало более четким.

— Вся беда в том, что с людьми, подобными Блашону, нельзя бороться обычным оружием. Если мы хотим атаковать их с малейшей надеждой на успех, то приходится надеяться только на внезапность. Тут нужна совершенно новая тактика. Блашон может отбить любую фронтальную атаку. Его надо брать с тыла, когда он меньше всего ждет нападения… Мистер Лейверс, очень хорошо, что вы решили ко мне прийти, потому что я как раз собирался пойти к вам. Мне нужна ваша помощь. Вас это заинтриговало, не правда ли?

— Пожалуй, потому что при всем моем сочувствии к вам я не вижу, чем могу помочь.

— Я пробуду здесь еще только два дня, — сказал Латур. — Меня переводят в другой район, где, как выражаются у нас в армии, я смогу принести большую пользу. Обычно это означает Мадагаскар. — Он вздохнул. — Беда в том, что я допустил серьезную ошибку, позволив себе увлечься своей последней работой. Пройдет немало времени, прежде чем я перестану думать о судьбе всех этих людей, для которых и с которыми мы работали. Их невзгоды были моими невзгодами. Мне кажется, я полюбил этих людей. — Сквозь сделанную хирургом улыбку проступило наконец неподдельное горе. — Высшее командование решило принять более жесткий курс, — продолжал Латур. — Вчера на нашем участке Либревильской дороги попал в засаду броневик, и весь экипаж был перебит. («Те самые перепуганные студенты», — подумал я, ощутив какое-то неприятное чувство под ложечкой. Я был связан невидимой нитью с этой маленькой катастрофой.) В ответ рота легионеров напала на ближайшую деревню и уничтожила ее. Террор, репрессии и снова террор. Отныне, увидев приближающихся солдат, крестьяне будут убегать прочь. А это даст повод к тому, чтобы расстреливать их как врагов. В конце концов, тысячи людей будут оторваны от своих домов и согнаны в лагеря. С точки зрения армии это единственно правильный курс, но для страны он означает гибель. — Латур вдруг отвернул лицо, встал со стула, проковылял к стене и быстро вытащил из карты все флажки. — Теперь они потеряли всякое значение и их смело можно выкинуть. — Когда полковник повернулся и устало ухватился за спинку стула, я заметил, как на его побледневшем лице резко обозначились многочисленные шрамы. — Лейверс, прежде чем я уеду, надо сделать одну вещь: обезвредить Блашона.