Но вернемся к заключенному, который заявил, что ему придется убить нонса (если я не выпишу ему лекарство, которое он желает получить). Я поинтересовался, есть ли у него самого дети.
— Трое, — ответил он.
— От одной матери? — уточнил я.
— От трех, — ответил он.
— И вы видитесь с этими детьми?
— Нет.
— Почему не видитесь, ведь могли бы?
— У матерей новые дружки, — пояснил он.
— А как вы думаете — это у них последние дружки в жизни или же у каждой еще будет не один?
— Еще будет не один.
— И как эти дружки, один или больше, будут обращаться с вашими детьми?
Он тут же смекнул, что я имею в виду. Как ни странно, он даже не рассердился.
— Поэтому я не думаю, чтобы вам надо было нападать на какого-нибудь нонса за то, что он насилует детишек. Сами вы не издевались над своими детьми, но вы довели до максимума вероятность того, что над ними будут издеваться.
Он ушел из моего кабинета в более спокойном настроении, чем когда входил, и я потом ни разу не слышал, чтобы он напал на кого-нибудь из других заключенных. Та стремительность, с которой он понял суть дела, позволила мне в очередной раз предположить, что умственные способности заключенных зачастую гораздо лучше, чем обычно принято считать. И они совершают преступления не потому, что (как Лютер на заседании рейхстага в Вормсе) «на том стоят и не могут иначе»[22].
Заключенным, «находившимся под Правилом», предоставлялось специальное крыло. Средний возраст узников там был гораздо выше, чем в «обычной зоне». Там нередко можно было встретить какого-нибудь старика, ковыляющего с палочкой (независимо от того, действительно ли она ему нужна). Вероятно, эти узники хотели создать впечатление собственной уязвимости, чтобы получить максимально возможную защиту (тогда как во всех прочих местах тюрьмы арестанты вечно хотели казаться неуязвимыми). Ведь только ужасный трус накинется на старика, который не может передвигаться без палки, верно?
Некоторые заявляли о своей невиновности и утверждали, что стали жертвой заговора. Часто случалось, что обвинения против них (уже через много лет после их преступления — быть может, мнимого) выдвигала целая группа лиц (обвинителей), которые рассчитывали получить компенсацию, даже если обвинения будут не доказаны, а просто встретят доверие общества (средства на такие выплаты, конечно, в основном извлекаются из кармана налогоплательщиков).
Само сходство между историями обвинителей часто считалось своего рода подтверждением справедливости обвинения, но мне иногда казалось, что думать таким образом — это (в некоторой степени) как покупать несколько экземпляров одного и того же номера газеты в попытке убедиться, правду ли там пишут. В то же время те или иные ужасные издевательства все равно продолжались без особых помех — и, вероятно, в истории человечества так было всегда. Мне было жаль бедных присяжных, вынужденных принимать решения по таким делам. Если обвинение справедливо, но обвинителю не верят, это вдвое усугубляет вред, нанесенный преступлением; но когда невиновного осуждают и затем с ним до конца жизни обращаются как с виновным, это тоже чудовищно.
Время от времени я встречал узников, осужденных за то, что в Америке с похвальной экономией слов называют statutory rape (изнасилование, определяемое по статутному праву): за половую связь с несовершеннолетним лицом, не достигшим официального «возраста согласия».
Все их рассказы походили друг на друга (что, конечно, еще не делает их правдивыми). Эти люди никогда не отрицали, что формально виновны, но девушки всегда были «зрелыми для своего возраста» и завлекали мужчин, не сообщив им о своем возрасте; при половых сношениях не принято требовать свидетельство о рождении. Связь вполне счастливо продолжалась некоторое время, но потом кончалась (что неизбежно). Лишь тогда либо девушка доносила на мужчину, либо, если ее родители уже знали, что происходит (как часто бывало), они подавали жалобу на него. По сути, его в итоге признавали виновным не за то, что у него был секс с этой девушкой, а за то, что он перестал заниматься с ней сексом.
Когда такие мужчины заявляли, что родители девушки и без того знали о происходящем, другие заключенные считали их столь же виновными, как если бы родители ничего не знали, поэтому эти мужчины считали свое наказание несправедливым.