— Видите ли, как домовладелец я знаю: пока вы за решеткой, в мой дом вы не залезете.
Он расхохотался, и его гнев (или мнимый гнев) как рукой сняло.
На самом деле мой ответ (что его заключение мне на пользу) можно было бы интерпретировать и по-другому.
Хотя на этом месте я получал не так уж много (по сравнению с тем, сколько я мог бы получать где-то еще: в итоге я выслужил пенсию вдвое меньше, чем мог бы), мне все-таки платили. И мой подопечный вряд ли забрался бы именно в мой дом, окажись он на свободе: типичный взломщик залезает в дома, которые находятся очень близко от его собственного и которые очень на него похожи. Часто (я бы даже сказал — почти всегда) забывают: если большинство преступников бедны, то подавляющее большинство их жертв тоже бедны. А поскольку класс жертв (если пользоваться биологической аналогией) куда многочисленнее, чем класс преступников (каждый преступник совершает много правонарушений в год — если брать в среднем), снисходительность к преступникам не равнозначна мягкости по отношению к беднякам.
В тюрьме мне доводилось не раз видеть «этичных» взломщиков — или тех, кто себя таковым считал. Первый такой взломщик, встреченный мной в стенах тюрьмы, объявил, что залезает только в дома богачей и забирает лишь всякий антиквариат.
— Они могут себе это позволить, — уверял он. — Это все застраховано. Они могут это заменить.
— Но, может быть, они привязались к тем вещам, которые у них есть, — заметил я. — Бывают фамильные ценности, которые вызывают сентиментальные чувства.
О страданиях, вызванных нарушением неприкосновенности жилища, я говорить не стал. Но «этичный» взломщик ни в какую не желал со мной соглашаться. Он упорно считал: если у вас достаточно денег, чтобы заменить утраченную вещь, значит, вы не можете по ней особенно тосковать.
Я обнаружил, что он сам с годами стал любить и ценить антиквариат. В ходе «работы» его вкус постепенно совершенствовался — вероятно, как у всякого торговца антиквариатом. Свою квартиру он обставил особенно приглянувшимися ему «приобретениями», так что она обрела вид не совсем обычный для того района, где он жил.
— Рискну предположить, что ваша подружка все это продаст, пока вы здесь сидите, — заметил я. Он нахмурился; было видно, что «этичный» взломщик взбешен.
— Пусть только попробует, — процедил он.
— А что такого? — спросил я. — Вы же их можете заменить другими.
— Я ей, суке, все ноги переломаю!
Еще один «этичный» взломщик поведал мне, что никогда не станет воровать у пожилой дамы или у ребенка. Если он знал, что кто-то из жильцов дома принадлежит к этим категориям, он никогда туда не залезал. Разумеется, это требовало от него предварительной разведки и планирования, а ведь большинство краж со взломом совершаются просто при удобном случае. Открытое окошко притягивает взломщика, как магнит притягивает железные опилки. Если мой подопечный случайно допускал ошибку, то есть в доме, куда он забирался, все-таки обнаруживались старушка или дитя, он тут же ретировался, ничего с собой не прихватив: прямо-таки рыцарская любезность взломщика-профессионала.
Конечно же, не все мои знакомые взломщики оказывались рыцарями, вовсе нет. Один (прежде я принимал его в своей клинике, находящейся в больнице по соседству) с ранних лет пристрастился к нюханию клея. Правда, будучи «не под клеем», он был человеком довольно приятным, хотя все равно так и норовил стянуть все, что плохо лежит. Однажды он стащил с моего стола диктофон, и я вызвал больничную охрану (я еще помню те времена, когда нельзя было и представить, чтобы больница нуждалась в отделе безопасности или чем-то таком), а охрана, в свою очередь, вызвала полицию.
Через несколько дней я получил по почте стандартное письмо с вопросом, не желаю ли я воспользоваться «мерами по поддержке жертв», словно я был настолько психологически хрупок, что утрата диктофона вследствие кражи совершенно вывела меня из равновесия. В ответном письме я поблагодарил полицию за проявленную заботу, но отметил, что я не был так уж глубоко привязан к данному устройству (которое к тому же принадлежало больнице, а не мне).
Кроме того, я не ожидал, что полиция станет предпринимать какие-то титанические усилия по поиску вора: мне лишь хотелось, чтобы она зафиксировала это преступление и ее статистика в результате чуть точнее отражала реальность. В конце концов, на манипулирование статистикой преступности уходит масса умственных сил, и обычно эти показатели стараются занизить. Но вот ведь неожиданность: как выяснилось, в данном случае полиции стоило бы предпринять подобные титанические усилия.
Через несколько недель вор вернулся в больницу «под клеем». Требуя выписать ему лекарство, он стал угрожать одному почтенному эскулапу и на некоторое время прижал его к стене в коридоре, после чего убежал. Два дня спустя, снова находясь под воздействием клея, он вломился в дом к очень старому человеку и жестоко избил его, в результате чего тот умер.
На другой день я увидел виновника в тюрьме. Он не слишком раскаивался в содеянном. Его больше волновало прибытие его «ящичка» (каждую неделю заключенным разрешено выбирать кое-какие мелкие радости из ограниченного набора; они оплачивают это из отпускаемых им средств) и его «пакета курильщика» — запаса табачных изделий, который выдают каждому по прибытии в тюрьму, исходя из почти совершенно справедливого предположения, что все преступники курят. Серьезность собственного преступления занимала его мало.
Можно сказать (и это будет, опять же, почти совершенно верно), что выделение табака заключенным считалось реализацией одного из прав человека: никто и не думал запрещать его ради их же собственного блага. У сидельцев послабее часто отнимали их табачный рацион, а тюремных служащих приходилось просить (обращаясь к ним «начальник» или «шеф») одарить огоньком. Это предоставляло тем сотрудникам тюрьмы, кто обладал большей склонностью к садизму, легкий способ приводить заключенных в состояние досады и раздражения, сообщая им, что огонек им дадут «в положенное время», и заставляя дожидаться его, хотя ничто не мешало тюремному служащему тут же дать заключенному прикурить.