Кроме того, довольно-таки странно, что наличие слабого или дурного характера должно считаться преимуществом для правонарушителя, когда речь идет о приговоре, — по крайней мере если это наказание преследует хоть какую-то утилитарную цель.
Похоже, логика здесь такая: человек с врожденно слабым или дурным характером (какой, как говорили, был у этой женщины) несет меньшую моральную ответственность за свой поступок, нежели человек с сильным или хорошим характером. Иными словами, для нее как бы существовали более низкие стандарты поведения, нежели для обычного человека (не говоря уж об образцовом). Выходит, чем хуже вы были на протяжении жизни, тем более простительным считается ваше преступное деяние.
Но продолжим это рассуждение. Если предположить, что существует некая основополагающая причинно-следственная связь между преступлением и характером преступника (а получается, что она должна существовать, коль скоро дурной характер рассматривается как смягчающее обстоятельство), тогда получается, что человек с дурным характером представляет опасность для общества, ведь это дурной характер приводит к тому, что он совершает преступление.
Если следовать такому подходу, можно заключить, что человека, который ведет преступную жизнь, будут порицать с меньшей вероятностью (а если будут, то менее сурово), чем того, кто поддался мимолетному страстному искушению. Как уже указывалось выше, спекуляции насчет будущего поведения человека не должны играть определяющую роль при назначении ему кары; но если закоренелого преступника наказывают менее сурово, чем того, у кого раз в жизни произошел буйный припадок, то это, конечно, извращение.
Возможно, нас вводит в заблуждение или вовсе обманывает наш язык (как в свое время заметил Витгенштейн). Психиатры и многие другие специалисты рассматривают характер как нечто, что человек имеет, а не как то, чем он является. Это качество, полностью внешнее по отношению к самому человеку, в которое он не внес никакого активного вклада.
Именно это ошибочное использование терминологии позволяет человеку сохранять благоприятное (и даже безупречное) представление о себе — невзирая на то, что он уже неоднократно вел себя отвратительно. Всякий человек хранит в себе подобную драгоценному камню сущность, которую он не может разрушить просто своим поведением. Несомненно, в некоторых случаях вера в первородную добродетель (а не в первородный грех) продлевает дурное поведение или даже расширяет его сферу — ибо такая вера предполагает, что никакие грубые вещи вроде поведения человека не в состоянии осквернить первозданную красоту его души. Из этого следует, что нет необходимости контролировать себя.
Заключенные иногда верят в свою первородную добродетель, даже если они формулируют это не совсем так. Помню одного арестанта, который в приступе пьяной ревнивой ярости плеснул кислотой в лицо своей тогдашней подружке. Он утверждал, что не делал этого, так как не помнит, чтобы это делал.
Я задал ему свой обычный в таких случаях вопрос:
— Откуда же вы тогда знаете, что вы этого не делали?
— Потому как я не делаю им таких штук.
Иными словами, он знал, что не делал этого, поскольку такой поступок не относился к типу поступков, которые он совершает, — пусть даже он и не мог толком сказать, чем же занимался в это время.
Чуть позже (я отложил дальнейшие расспросы, чтобы не возбуждать у него подозрений насчет моих намерений) я осведомился, сидел ли он в тюрьме раньше.
— Да, — ответил он.
— За что?
— Плеснул нашатырем в лицо девушке.
Когда он утверждал, что «не делал им таких штук», то, как мне кажется, вряд ли прямо лгал. И вряд ли он считал, что химическое различие между кислотой и нашатырным спиртом значимо с нравственной точки зрения. Скорее уж «я», которое плескало кислотой и нашатырем, было не тем «я», которое таилось в его заповедном душевном саду, отгороженном от любых поступков, которые могли бы повлиять на его неприкосновенную добродетельность.
Этот арестант стал для меня отражением того, что я назвал бы (используя уродливый неологизм) психиатризацией человеческого состояния. Но, судя по моему опыту, в таких случаях нам нужен скорее доктор Джонсон, чем доктор Фрейд.
Дело матери, отравившей своего ребенка, натолкнуло меня на важные размышления. Те, кто выступил бы в защиту легкого наказания для нее, возможно, рассуждали бы следующим образом. Эта женщина совершила свое деяние в необычных обстоятельствах, и крайне маловероятно, чтобы они когда-либо возникли в ее жизни вновь, так как она теперь уже вышла из детородного возраста. Более того, сама ее скорбь (если она была подлинной) помешала бы ей повторить этот поступок. Что же касается предостережения другим — вряд ли то, что она практически избежала кары за убийство, поощрит кого-либо к тому, чтобы поступить как она, поскольку доля людей, воздерживающихся от убийства своих детей просто из страха наказания, исчезающе мала. Поэтому более долгий срок оказался бы бессмысленной мерой и к тому же потребовал бы от государства дополнительных расходов.
Что ж, давайте для большей наглядности наших дальнейших рассуждений предположим, что все вышеизложенные допущения справедливы (хоть я и не вполне уверен, что пригласил бы ее в качестве няни — в каковом качестве она подрабатывала до убийства).
Разве из этих посылок не следует, что эту женщину-убийцу вообще не нужно наказывать (не говоря уж о том, чтобы дать ей больший срок)? В конце концов, все эти допущения можно было бы вполне корректно сделать сразу же после того, как она убила своего ребенка. Если в ее случае наказание не служит ни для ее исправления, ни для предупреждения новых преступлений, каково же вообще оправдание такого наказания? Оно было бы лишь выражением первобытной жажды мщения, не так ли?