Для этих молодых мужчин браки были «договорными», но для молодых женщин они были принудительными. Такие мужчины одобряли эту систему, ибо она позволяла им жить вестернизированной жизнью вне дома (под этим они подразумевали обычное распутство), а дома наслаждаться всеми удобствами наличия сексуальной партнерши и прислуги в едином лице жены.
Это было и удобно, и приятно; они считали, что вполне этого заслуживают. Это была система, которая нуждалась в надзоре, чтобы женщины из нее не вырвались. В этой системе властвовал принцип «всё или ничего». Мой пациент считался предателем и угрозой и должен был быть наказан — как и жертва этого убийства. Считалось, что «убийства чести» должны продолжаться без всяких помех со стороны «своих». Я тут же организовал для этого молодого человека перевод в другую тюрьму — где его не знают.
К сожалению, в случае упомянутого выше договорного брака муж и жена оказались несовместимы — не в том смысле, что они вечно ссорились. Они имели разные основополагающие жизненные цели, поскольку у них было абсолютно разное прошлое. Мужа вполне устраивали усердный труд, покупка домика, спокойная жизнь и достижение всех целей в социальной сфере, которые у него могли быть, через своих детей. Он был для них своего рода стартовой площадкой, обеспечивая им стабильный и комфортный дом, поощряя их к хорошей учебе в школе, чтобы затем они могли получить профессию.
Он шел к этой достойной цели со спокойным героизмом. Но его жене этого было мало: она мечтала о более ярком и увлекательном существовании, чем у домохозяйки и матери двух детей, каких бы успехов они ни добились в далеком будущем. Скорее, она мечтала о роскошной жизни, о ваннах из ослиного молока (выражаясь метафорически).
Ей не хотелось иметь маленький автомобильчик для поездок по хозяйству: она мечтала о BMW. И муж добыл для нее эту машину единственным известным ему способом — увеличив продолжительность своего рабочего дня. Между тем в один из близлежащих домов (через один-два от их жилища, на той же улице) въехал привлекательный мужчина экзотического происхождения, и вскоре они с этой женщиной сделались любовниками. Об этом узнал муж (чей долгий рабочий день облегчил им путь к тайной любви). Между супругами разразился ужасный скандал, однако муж простил жену, когда она заявила, что этот роман окончен и больше не возобновится.
Тем не менее она вела себя как прежде. От своего желания получить BMW (уже удовлетворенного) она перешла к желанию обзавестись зимним садом в доме. Чтобы семья могла себе это позволить, мужу пришлось снова удлинить свой рабочий день. Но однажды он вернулся домой раньше, чем ожидалось, и, как с детской непосредственностью сообщил
один из его детей, только-только ушел сосед, который лежал с матерью ребенка. Для мужа это стало последней каплей. Плотину прорвало.
Он помчался на кухню, где его жена заваривала себе чай. Он передал ей слова ребенка. Она не могла отрицать произошедшего и заявила мужу, что не любит его, что он скучный тип, что он не в состоянии ее обеспечить: ей требуется больше. Схватив кухонный нож, он ударил ее — к несчастью для его защитников, много раз. Дети всё это видели, стоя в дверях кухни. К счастью, детские воспоминания часто фрагментарны; в этом случае можно было надеяться только на амнезию.
На первом полицейском допросе мужчина заявил, что действовал в рамках самообороны. Он по-прежнему это утверждал, когда я с ним встретился. Мол, это жена атаковала его первой.
Хоть это и не входило в мои обязанности, я посоветовал ему отказаться от такой линии защиты: в суде она выглядела бы неубедительно. На единственном ноже, обнаруженном на месте преступления, были лишь его отпечатки пальцев и больше ничьи. При этом на ноже была лишь ее кровь. В отличие от жены, у мужа не было никаких травм, наводящих на мысль о самообороне. Да и в любом случае она была хрупкая женщина, а он — крепкий мужчина, так что он мог бы легко угомонить ее, не нанося ей так много телесных повреждений.
Увы, тот факт, что он лгал насчет самообороны, должен был настроить суд против него — указывая на то, что он втайне сознает собственную вину. Но я все-таки испытывал к нему некоторое сочувствие, поэтому невольно задумался о том, кто из нас в такой ситуации сказал бы чистую правду.
Возможно, если бы при аресте ему процитировали текст старого, прямолинейного предупреждения, а не нового, запутанного и угрожающего, он бы хранил молчание, «не стал бы комментировать», как выражаются более опытные преступники. Теперь же он был не только убийцей, но еще и лжецом.
Кстати, «не комментировать» не так-то легко, как могло бы показаться. Всегда существует искушение ответить на какой- то один вопрос, с чего обычно начинается скользкая дорожка к полному (порой даже слишком подробному) признанию. Так что по-настоящему опытный преступник, в отличие от «одноразового», отказывается отвечать даже на самые безобидные вопросы — например, о своем имени. Подобные люди «немы по собственному умыслу», а не «по воле Божьей» (оба термина когда-то применялись в юридической практике)[58].
В ходе своей защиты мужу лучше было бы заявлять о том, что он реагировал на провокацию, а не действовал в пределах самообороны, хотя первое может быть лишь смягчающим обстоятельством, тогда как второе — основанием для полного оправдания. Но, чтобы заявление о реакции на провокацию подействовало, ему пришлось бы показать, что он отреагировал сразу же — и что на его месте каждый мог бы отреагировать сходным образом. В данном случае провокация была затяжной, и такой концепции защиты противоречило то, что он достал нож, — в противном случае он бы только приготовился взять его в руку, — и то, что он нанес этим ножом не один удар, а множество.
Можно вообще усомниться в том, что позиция законодательства по поводу таких провокаций реалистична с психологической точки зрения. Но закон и психология — вещи разные, к тому же сам закон оказывает воздействие на психологию. При разных законах у людей разная психология. В моей молодости законы, направленные против пьяного вождения, не содержали столь жестких определений и не проводились в жизнь так сурово, как в наши дни, и мы воспринимали управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения не как серьезное преступление, а скорее как то, что иногда случается с каждым. Теперь же это единственное прегрешение, относительно греховности коего согласны практически все. Осуждение пьяного вождения — та нравственная нить, которая скрепляет наше общество воедино.
Но вернемся к тому делу, о котором я начал рассказывать. Обвиняемый появился на скамье подсудимых как образец респектабельного человека. Его синий костюм оказался удивительно хорошо скроен; на нем был красный галстук, завязанный должным образом и хорошо сочетавшийся с костюмом. Этот костюм смотрелся на нем как вполне привычная для него одежда. Если в наши дни убийца надевает костюм, чтобы казаться в суде более солидным, чем есть (хотя большинство не беспокоятся об этом), то он выглядит в нем так же неловко, как в балетном костюме.
Подсудимый выражал чрезвычайное уважение по отношению к суду. Но это, казалось, работает не в его пользу, как если бы он пытался создать ложное представление о себе (я верил, что это не так). На месте для дачи показаний он плакал — и я посчитал, что эти его эмоции вполне искренни (в отличие от слез той женщины, которая убила своего ребенка). Он явно раскаивался в содеянном (поскольку любил свою жену с неразделенной страстью), и его глубоко печалила мысль о том, что он может больше никогда не увидеть своих детей.
Но судья думал иначе. Несколько лет спустя мне довелось узнать у одного из барристеров, участвовавших в процессе, что некоторые слышали, как, сходя со своего возвышения в начале очередного перерыва, судья пробормотал: «Ну как, он еще не перестал хныкать?» Иными словами, когда я считал, что эмоции подсудимого искренни, суд считал их наигранными, а когда суд считал их искренними, я считал их наигранными. В данном случае обвиняемого признали виновным в предумышленном убийстве (при таких обстоятельствах это было неизбежно).
Это дело показалось мне трагедией, а не просто отвратительной историей. Убийца не был плохим человеком (если мы называем плохим человеком того, кто привычно и постоянно совершает дурные поступки). Его захлестнуло чувство, вернее, два чувства: унижение и отчаяние. Ну а что касается жертвы, то это была мадам Бовари наших дней. Убийство стало развязкой истории, которая началась с брака двух людей, не подходивших друг другу: им требовались в жизни разные вещи. Муж сохранил типичное для иммигрантов первого поколения желание, чтобы в жизни преуспели его дети; женой же владело свойственное иммигрантам второго поколения желание лично испытать такой успех.
Вскоре я столкнулся с делом, которое имело определенное сходство с вышеописанным. Время от времени ко мне направляли того или иного студента-медика, которому предстояло проработать со мной две недели в качестве своего рода ученика. И вот однажды утром в отделение прибыл новый студент. Как только я поздоровался с ним и спросил, как его зовут, появилась полиция, доставившая к нам чернокожего юношу, чья одежда была залита кровью (из раны, которой не обнаружилось на его собственном теле).