Моя карма

Все весело посмеялись, и только географичка недоумённо пожала плечами и спросила: «А как надо?», что вызвало взрыв хохота…

Моё отшельничество простили, и я старался время от времени в учительской появляться, но, помелькав там сколько-то времени для приличия, тихонько ускользал в библиотеку.

К иностранному языку в школе отношение было лишь немногим лучше, чем к уроку военной подготовки или к физкультуре. И даже после постановления «Об улучшении изучения иностранных языков» мало что изменилось. Все знали, что иностранный язык всё равно не пригодится, а поэтому в школах учили не разговорному языку, а его построению, вдалбливая грамматику. В результате, после школы из английского, немецкого или французского выпускники знали десятка по два слов, которые вместе связать не могли. Учебники оставались старыми, а если и появлялись новые, то структура их мало менялась. В библиотеке у Любови Ивановны на полке стоял учебник Новицкой «Основы грамматики и словообразования английского языка» 1957 года, которым мы всё ещё пользовались. Пример же нового учебника «Deutsch fur die IX klass» 1963 года подтверждал сомнения в том, что дело изучения иностранных языков продвинется. Даже толковый учебник английского языка Бонка, по которому мы учили грамматику в институте, и тот был написан ещё при товарище Сталине.

Я в преподавании пытался опираться на разговорную практику, включал топики на темы истории и географии Англии, студенческой жизни в кампусах или спорте в англоязычных и других странах мира, то есть я учил учеников по своим понятиям, считая главным научить их говорить по-английски, за что и поплатился.

В пятом классе «Б» мальчишки были шустрые, да и какими им быть в 11–12 лет! Но шустрые — это не про способности, и одни явно отличались хорошей памятью, что способствовало успешной учёбе, другие имели ум ленивый и учились кое-как не только у меня, но и по другим предметам. Некоторые старались и дома усердно корпели над заданиями, но бывает, что «не дано», и тут уж, как ни старайся, толку выйдет мало. Англичане говорят в таких случаях: «Not to be born with a silver spoon in your mouth». Таким я пытался насколько мог помочь и даже завышал оценки, чтобы не отчаивались и не плюнули на школу совсем. Были в классе и откровенные лентяи, которым хоть кол на голове теши, всё без толку, и сдвинуть их в сторону учёбы или хотя бы заинтересовать как-то моих сил и фантазии не хватало.

Коля Стёпочкин, крупный для своих лет пацан, круглолицый и веснущатый крепыш, сидел за третьей партой. Он смотрел на меня хитрыми «лисьими» глазами, и казалось, что это — сама доброжелательность. Но только казалось, потому что он придумал изводить меня половинкой бритвенного лезвия «Нева», воткнутой в дерево парты. Стёпочкин опирался щекой на кулачок одной руки, а пальцем другой руки пружинил лезвие, и оно издавало противный тонкий и дребезжащий звук. Сначала я не мог понять, откуда этот звук исходит. На Стёпочкина я подумать не мог, потому что его рыжая физиономия выражала такое умильное и преданное науке выражение, что заподозрить его в крамоле мог только самый чёрствый человек. Но это был Стёпочкин.

Я бы мог не обращать внимания на этот дребезжащий звук в совершенной уверенности, что хитрецу, в конце концов, надоест его глупая затея, но он не только мешал вести урок, он невольно включил в свою игру весь класс, который теперь с нескрываемым удовольствием ждал, чем закончится противостояние Стёпочкина и учителя.

— Стёпочкин, кончай свою бузу! — строго сказал я. — Я долго терпел безобразие. Ещё раз услышу, приму меры.

Звуки прекратились, но через какое-то время он снова включил свою дребезжалку, теперь уже назло, посмотреть, что будет. И эта, уже осознанная наглость, вывела меня из себя. Я подошел к Стёпочкину, взял его за шиворот, при полном молчании притихшего класса протащил до дверей и вышвырнул через закрытую створку в коридор. Стёпочкин вышиб дверь и растянулся на полу коридора.

В классе установилась мёртвая тишина. Я сел за стол, с минуту тоже молчал, но, уже осознавая всю неприглядность своего поступка, довёл урок до конца. Весь день я не находил себе места и уже сам было пошёл к директору, чтобы рассказать ему о случившемся и, может быть, даже написать заявление об уходе. Но секретарша сказала, что директора вызвали в РОНО, и я, не заходя в учительскую, отправился к себе в общежитие.

На следующий день, когда я вошел в учительскую, все повернулись ко мне, будто впервые увидели, и я понял, что о моём поступке они уже знают.

— Владимир Юрьевич, вас спрашивал Кирилл Михалыч, — сказала Алла Павловна и в голосе её слышалось сочувствие.

— Да не расстраивайтесь Вы, Владимир Юрьевич. Ничего не будет, — успокоил меня Пётр Никодимович, а химичка Светлана Анатольевна злорадно добавила.

— Знаю я этого Стёпочкина. Стоит ему. Была б моя воля, я б его вообще из школы выгнала.

Директор встретил меня хмурым лицом и выговором.

— Вы что себе позволяете?! — строго сказал директор. — Макаренко покоя не даёт?.. Так прошли те времена. И потом, у нас не коммуна и, тем более, не колония. Ударить ребёнка, даже если он виноват, — недопустимо и учителю не позволительно.

— Виноват, Кирилл Михалыч, — не стал оправдываться я. — Не сдержался.

— То-то, что виноват, — уже мягче, видя моё лицо, на котором было написано искреннее раскаяние. — Вы, голубчик, школу подводите. Ну-ка, если распространится слух о том, что у нас детей колотят… По Стёпочкину давно колония плачет, он же на учёте в детской комнате милиции стоит… И тем не менее, он пока что ученик, а не преступник.

Директор помолчал, посмотрел на меня как-то исподлобья, будто проверяя, всё ли я понял и осознал ли всю серьёзность положения, и продолжал:

— Только что приходила мать Стёпочкина. Плакала, просила не исключать малого из школы. Не знаю, откуда она взяла, что мы собираемся его исключать… Его вчера в коридоре застала завуч Зинаида Степановна, спросила, почему он не в классе и отправила домой, чтобы привел мать… Так что, слава богу, что мать не имеет к вам никаких претензий… Ну, идите, работайте… По правде говоря, этого я от вас не ожидал.