Моя Шамбала

— Давайте часа в четыре, — предложил Мухомеджан. — А то я тоже матери обещал сегодня в огороде помочь.

— Ладно, в четыре так в четыре, — согласился Монгол, и все разошлись по домам.

Глава 24

На пустыре. Прощальный сбор. У кого шире клеши? Призвание. Вокал Монгола. Простой гипноз. Грусть расставания.

К четырем часам все, кроме Витьки Моти, сидели на пригорке, с краю от зеленого, не очень ровного поля, куда приходили играть в футбол все пацаны окрестных улиц. Сейчас здесь было тихо и спокойно. В футбол обычно играли или утром или вечером. Иногда только с завода, который начинался сразу за полем и был огорожен кирпичным забором, долетало тарахтенье грузовика, да короткие перебранки мужиковгрузчиков. Приятное состояние ничегонеделания охватило нас томной негой. Мы сидели и возлежали в свободных позах, как римские патриции во время оргий, а перед нами на газете лежали нехитрые дары нашей бедной природы: штук пять некрупных, какие водятся в нашей полосе, но красных помидоров, с десяток огурцов и яблоки, которые мы с Каплунским и Арменом Григоряном, сговорившись заранее, натрясли в саду старика Никольского. Хлеба принес по кусочку каждый, и его оказалось у нас немного, зато у нас была картошка, и мы собирались испечь ее в золе, для чего Монгол заставил Мотюмладшего, Семена и Армена Григоряна собирать хворост, щепки и другой горючий материал, и они, как всегда, с недовольными физиономиями, но беспрекословно ушли за поле и уже таскали в кучу ветки, остатки сена после давнего покоса — все, что попадало под руку и могло гореть.

— Вов, а где брательник-то? Не придет чтоли? — крикнул Монгол Мотемладшему, когда тот как муравей сосредоточенно тащил какую-то суковатую корягу.

— И куда ты тащишь эту оглоблю? Она же не сгорит. Да и сырая, видно.

— Сказал, придет, — ответил Володька Мотя, игнорируя замечание Монгола насчет коряги. — Когда я уходил, они с отцом уже подгребали лопатами последний уголь.

— Ладно! Огольцы, разводи костер. Алик, ты по этому деду мастер.

Мухомеджан, будто только этого и ждал, с удовольствием стал мастерить костер, предварительно расчистив место.

Скоро костер уже дымился, а Мухомеджан, стоя на коленках, дул на слабые язычки огня, пока они ни ожили и начали сначала лизать ветки, а потом, будто распробовав корм, стали жрать его ненасытно. Костер заполыхал во всю адскую силу.

— Вон Витька идет! — сообщил Мотямладший.

Витька быстро шел к нам, размахивая руками и улыбаясь во весь рот. Глаза Витьки были черными, как наведенные сурьмой, — угольная пыль въелась в поры рук и в уши.

— Не отмываются. Вечером с мылом помою, — отмахнулся от наших шуток Витька. — Жрать охота. Дома есть не стал, боялся не успеть. Вот, принес.

И Мотя положил на газету до кучи ломоть хлеба, пучок зеленого лука и небольшой кусок сала…

— Картошку не пекли? — спросил он.

Только костер разгорелся, — ответил Самуил и повернулся к Монголу: — Класть?

— Да бросай!

И Самуил стал бросать по одной картофелине в уже образовавшуюся золу. Мухомеджан утапливал картошку длинной палкой, которой поправлял костер.

— Ладно, пацаны, давай выпьем.