Медовый месяц моего супружества давно уже миновал, да и меда было в нем, по-моему, мало. Жена моя непременно желала командовать мною в доме, а где много запрещается, там много и нарушается. Стоило мне допустить промашку хоть в чем-нибудь, тут же срывались с цепи все ч....[256] Это порождало во мне горечь и дурное расположение духа и толкало на всяческие пустые предприятия.
Торговля моя шла ни шатко, ни валко. То сосед перебежит мне дорогу и подпортит сделку, то мошенники проведут меня с хлопком и оплатою, поскольку я был весьма легковерным. Возмечтав за пару лет погасить все свои долги, я тем самым воздвиг один из своих самых причудливых воздушных замков. Между тем год от года затраты все росли.
Зимой 63-го года жена родила мне дочку, а anno[257] 65 — еще одну.[258] И захотелось мне, как в детстве, заняться козами, — я тотчас же завел нескольких. Молоко пришлось очень кстати и мне и трем моим малышам, но и возни с козами было много. В другой раз я завел корову, а потом и две их, и три. Я высаживал земляные яблоки и разные овощи, — словом, пробовал делать все, что могло бы нам помочь стать на ноги. И все-таки я все время топтался на месте, не двигаясь ни вперед, ни назад.
LXVI
ДВА ГОДА
(1766 и 1767 гг.)
Вообще же эти шестидесятые годы я как-то проморгал, даже и не могу сказать — каким образом, так что в памяти моей они отошли назад еще дальше, чем самые далекие годы моей юности.
Вот лишь кое-что немногое о моем тогдашнем расположении сердца и души.
Не один раз приходилось мне замечать, что в мальчишестве своем я был веселым, легкомысленным малым, не ведавшим ни горя, ни забот. Однако по временам ощущал я также и сильную благую склонность к раскаянию и немало добрых чувств, хотя и делал не более полушага в сторону своего исправления. А ведь срок давным-давно приспел для того, чтобы взяться за ум и начать совсем иную жизнь.
Именно после того как женюсь, я намеревался не более и не менее как решительно отвернуться от мира и отвергнуть плоть свою со всеми ее похотями. Наивный я человек! Какая сумятица и какие борения начались тогда в душе моей!
До женитьбы я воображал, что стоит мне только завести жену, свой домик и осесть в родных местах, как все прочие желания и страсти облетят с моего сердца, как шелуха. Да не тут-то было, разрази меня гром! Как душа бунтовала! Долгое время я использовал каждый миг, который мог выкроить, — и даже тот, который выкроить не мог, — для чтения; хватался за любую книжку, какую только удавалось достать. Покончив со всеми восемью томами in folio[259] Берленбургской Библии,[260] я принялся, как и требовалось, за строгое воспитание детей, стал похаживать на собрания «святых» и «благочестников»,[261] сделавшись, как я теперь понимаю, несносным и едва ли не богопротивным гордецом, полагающим, что все кругом него плохи, один он хорош, и посему желающим учить всех остальных плясать под его дудку.
Любая, даже самая безобидная радость жизни заставляла мня мучиться сомнениями. Я дошел до того, что стал отказывать себе в удовлетворении обыкновеннейших жизненных потребностей. И тем не менее душа моя была переполнена разной мерзостью и массой самых причудливых желаний, которые заставал я там всякий раз, как набирался смелости заглянуть туда. Я впадал почти в полное отчаяние, чтобы затем снова заступить на свой пост и пытаться поправить дело молитвами, благочестивым чтением, а самое главное — о, я нечестивец! — произнесением нравоучений на манер пастора перед женою и перед братьями и сестрами, чем доводил их до белого каления.
Порою мне казалось, что мой удел — странствовать по свету подобно гернгутерам и «богодухновенным»,[262] и проповедовать покаяние. Но когда мне случалось завести свою проповедь, обращаясь к кому-нибудь из своих братьев или сестер, я тут же путался в словах и опять говорил себе: «Дурень ты, дурень! Нет у тебя апостольского дара, а значит, нет и призвания». И вот как-то меня осенило, что лучше, пожалуй, взяться за перо, и я внезапно решился написать книжицу на благо и в утешение если не всего Токкенбурга, то хотя бы родной общины или на худой конец оставить ее моему потомству — вместо фамильного достояния.
LXVII
И ЕЩЕ ДВА ГОДА
(1768 и 1769 гг.)
Предыдущий 67-й год снова одарил меня мальчуганом. В память моего покойного батюшки я назвал его Иоганнесом.[263] Почти в это же время брат мой Самсон упал в Лаубергадене с вишневого дерева и убился насмерть.[264]
Anno 68 я начал обещанную выше книжицу и одновременно с нею — дневник,[265] который веду до сего дня. Сперва в нем было много пустых мечтаний и лишь местами встречалась разумная мысль, все тонуло в обильном пустословии, с которым — N. В.[266] — поступки мои никак не совпадали. Пусть уж мои потомки почерпнут оттуда все, что сможет послужить к их пользе и благу.
В эти годы моего благочестия мне, в общем-то, быстро опостылело торговать пряжей, потому что, как я представлял, вокруг слишком уж много грубых и бессовестных людишек. Однако — какое заблуждение! Зачем я передоверил свою торговлю жене, а сам принялся за хлопкоткачество? Я посчитал было, что по моим чувствам и нраву мне лучше удастся общение с ткачами, нежели с прядильщиками. Но оказалось, что для моего хозяйства этот шаг был неудачным или по крайней мере получился таковым. Первым делом сам ткацкий станок обошелся недешево, да еще пришлось выложить кругленькую сумму за обучение; а когда дело понемногу пошло на лад — товар закончился. Однако надежда на то, что все еще может перемениться, не покидала меня.
Год 69-й одарил меня третьим сыном.[267] Ну, вот! — подумалось мне. — Пришла пора как следует заняться экономией, долгов-то у тебя сейчас ровно столько же, сколько было и вначале, а хозяйство все растет и растет. А ну-ка, быстренько! Руки вон из карманов да подсчитай наличность. Вот теперь все ясно. До сих пор ты то тут, то там достраивал свой домишко, то одного, то другого все еще недоставало, не считая затрат на торговлю и т.д. и т.п. Кроме того, ты потратил уйму времени на чтение, писанину и тому подобное. Нет, нет! Все это теперь — по боку! Оставим мечтания о том, чтобы разбогатеть. Ленивец умирает вместе с помыслами своими — говорит Соломон.[268] Вечно учиться — к чему это тебе? Ведь ты все такой же, ни на волос не лучше, чем десять лет назад, когда ты еще читать и писать-то толком не умел. Пришлось тебе, правда, призанять деньжонок, но ты зато тем усерднее трудился и не гнушался никакой работою. Ты теперь знаешь не только свое ремесло, но ведь умеешь же и плотничать, и столярничать, и проч. как мастер своего дела. Делал уже прялки, корыта, сундуки да и гробы дюжинами. Платили за это, впрочем, мало. Как гласит пословица: «Работ девять, а забот десять». Но все-таки кое-что лучше, чем ничего.
ebooksa