LXXIV
ГЛУБОКОЧТИМЫЙ, ВЫСОКОМУДРЫЙ И ГЛУБОКОУЧЕНЫЙ ГОСПОДИН ПАСТОР ИОГАНН КАСПАР ЛАФАТЕР!
Среди невыносимо мучительной для меня ночи осмеливаюсь писать к Вам. Ни одна душа на свете не ведает об этом, и ни одна душа не ведает о том, как я страдаю. Я знаю Вас по сочинениям Вашим и по рассказам о Вас. Ежели бы я не был уверен в том, что Вы — один из лучших и благороднейших людей, то мог бы удовольствоваться таким ответом, какой обыкновенно дают сильные мира сего, то бишь: «Долой с глаз моих, бездельник! Что мне до твоих нищенских забот?» Но нет! Я знаю Вас за человека, преисполненного великодушием и любовью к людям, человека, коего Провидение избрало, кажется, в истинные наставники и врачеватели нынешнего рода людского.
Вы не знаете меня. Потому вкратце поясню сейчас, кто я и что я. О, не отодвигайте в сторону, умоляю Вас, не дочитав, письмо несчастного токкенбуржца, бедного, измученного человека, который пишет к Вам дрожащею рукой и отваживается открыть сердце свое пред тем, к кому испытывает бесконечное доверие. О, выслушайте же меня, тогда Господь выслушает и Вас! Ему известно, что я не собираюсь ничем досаждать Вам, но лишь прошу прочесть сии строки и ответить на них Вашим отеческим советом.
Итак, я — старший сын одного крайне бедного человека, отца одиннадцати детей. Вырос я на диких склонах заснеженных гор земли нашей и до своих шестнадцати лет не знал почти никакого ученья. Только ко святому причастию был я наставлен, да самоучкой одолел кое-как письменную грамоту, имея к сему великую охоту.
Покойный отец мой, не сумев справиться с долгами, был вынужден покинуть свой кров и родные места и вместе со всей своей многочисленной семьей искать пристанища где придется и где можно было бы найти работу и хоть какой-нибудь жалкий кусок хлеба для нас. Половина из нас, детей, были еще совсем несмышленышами. До самого моего девятнадцатилетия свет сей был мне вовсе неизвестен, и как раз тогда один ловкий обманщик отвел меня в Шафгаузен, с тем чтобы, как он уверял, найти для меня место господского слуги. Отец мой был этим доволен — я же, сам того не ведая, был продан прусскому вербовщику, который — надо, впрочем, отдать ему должное, — держал меня при себе как слугу, пока я не попал в Берлин, где на меня надели-таки солдатскую лямку, — до сей поры не могу понять, как можно было так меня обмануть.
В то время был затеян военный поход. О, как горько раскаялся я тогда в легкомыслии прошедших золотых моих деньков! Но я вознес молитвы к Господу, и Он возвратил меня в отечество мое. В первом же сражении, при Ловозице, мне удалось снова обрести свободу, и я тотчас же отправился домой. В городке Рейнекке впервые поцеловал я швейцарскую землю и счел себя счастливейшим человеком, хотя и не принес ничего под родимый кров, кроме пары бранденбургских трехпфенниговых монет и обтрепанного солдатского мундира на плечах.
Пришлось мне опять добывать хлеб свой поденной работой, и было это, право же, совсем не сладко. На двадцать шестом году я женился, взяв за себя девицу с тысячей талеров приданого. Посчитав себя после этого богачом, начал я подумывать о работе полегче, при которой не приходилось бы гнуть спину. По совету своей невесты, взялся я за прядение хлопка и торговлю пряжею, нимало не смысля в сем ремесле. Поначалу я занял денег, построил собственный домишко и, сам того не заметив, оказался в долгах.
Моя мелкая торговля приносила кое-какой доход, однако недобрые люди постоянно обманывали меня в товаре и плате, а семейство между тем год от года увеличивалось, так что приход и расход пожирали друг друга.
Тогда я решил, что дела пойдут, может быть, лучше, когда подрастут сыновья. Но надежды обманули меня. Настали голодные семидесятые годы, а я и без того сидел уже весь в долгах. Имея к тому времени уже пятерых ребятишек, я трепыхался, словно кошка в удавке. Плач детей моих, просивших хлеба, разрывал мне сердце. А тут еще бедная моя матушка, братья и сестры!
Кое-кто из моих должников к тому времени дал уже тягу, другие умерли, и вышло, что деньги мои пошли на похоронный звон. Зато были кредиторы, которые наседали на меня самым безжалостным образом, а торговля шла что ни день, то хуже. Тут еще напала на нас кишечная немочь. Двое старших моих умерли, мы, остальные, поправились. Я же все продолжал уповать на Бога и на то, что наступят лучшие времена. Но все тщетно! И разве не был я глупцом и не остаюсь ли им и теперь, как подумаю, что всегда жил лишь одним днем! Разве не сам я виноват во всех своих бедах? Разве не мое неразумие, не мое легковерие, не моя неодолимая тяга к чтению и письму — не они ли меня довели до всего этого?
Когда жена моя упрекает меня, или же я сам предъявляю себе вполне заслуженные мною обвинения, я прихожу в отчаяние и ночи напролет ворочаюсь в постели без сна, призывая погибель на свою голову, и любой способ покончить с этой жизнью представляется мне более терпимым, нежели та крайняя нужда, с какой приходится мне сталкиваться ежедневно. В глубочайшей тоске тихо выбираюсь я подчас из дверей моего дома и бросаю взгляд со скал вниз, в пропасть. Боже правый!
Если бы в этом потоке погибла также и душа моя!
Бывало злой дух зависти нашептывал мне, согласитесь, чистую правду: «Сколь великие богатства растрачиваются попусту на сей земле! Какие тысячи ставятся на карту и проигрываются в кости, когда бы одна-единственная из них могла бы вывести тебя из твоего лабиринта!» А однажды враг человечества подкинул мне мысль собрать пожитки и бросить все на произвол судьбы. Но нет! Боже сохрани меня от этого! Да, да — в одной рубахе хотел я пуститься в бега, даже продаться рабом в Алжир,[287] только бы спасти здесь свою честь и помочь жене и детишкам. В другой раз стал шептать мне на ухо, наверное, как я по крайней мере думаю, — более добрый дух: «Дурень ты, дурень! Не станут небеса творить чудо для тебя одного! Бог создал землю и всякие блага на ней. Но самым великим из них разве не наделил он трепетное сердце человеческое? Так ступай же в мир и постарайся найти эти благородные души. Не им же тебя искать! Открой им свое горе и неразумие, не стыдясь нищеты своей, и излей пред ними всю свою печаль. Немало есть уже тех, кто получил помощь, а ведь были они много несчастнее тебя».
Но как же узнать мне, несведущему и сомневающемуся, как узнать — добрые ли то нашептывания или дурные? Добродетельнейший человеколюбец! Ради всего святого, дайте мне совет, скажите, годится ли для меня означенное средство спасения от полнейшей погибели. Ах, если бы речь шла только обо мне одном! Но жена моя, мои бедные невинные дети, — за что им-то сносить вину и позор мужа и отца! А здешнее Моральное общество, вступить в которое я недавно согласился по своей неосмотрительности, — неужели и оно так скоро и впервые будет столь немилосердно посрамлено в лице одного из своих сочленов, о коем и так уже не без оснований судили с предубеждением?!
О, еще раз прошу ради милосердия Божия, господин Лафатер! Всего один-единственный отеческий совет! Простите мне мою дерзость! Беда припрет — осмелеешь. Здесь же, в родных местах, не могу я ни перед кем ни за какие сокровища раскрыть свою душу. Друзей, которые сумели бы меня выручить, никаких не имею, кроме одного-двух, которые скорее ждут помощи от меня, чем я от них. Подвергнуться же осмеянию со стороны разных шапочных приятелей или вообще чужих людей — ну, уж нет! — да в сто раз лучше мне пойти на крайние меры.
Итак, с огромным нетерпением и детской доверчивостью ожидает хотя бы одной строчки ответа от человека, на которого единственно уповает душа его,
последнюю грань нищеты перешедший, бедный и измученный токкенбуржец
У.Б.
X... под Л...,[288]
ebooksa