Вмешался четвертый собеседник:
— Дорогой ага, на все воля божья, и причины этих дел от нас сокрыты. Да и сам-то хаджи Науруз Али собирал свои богатства иной раз и неправедным путем, так что последние три-четыре года его все стали презирать и ненавидеть.
Один из гостей, который был, очевидно, как и мы, чужестранцем, спросил:
— Кто такой хаджи Науруз Али и что с ним приключилось?
Ему рассказали следующее. У хаджи Науруз Али, состоятельного купца, происходившего из Караса, было три жены, от которых он прижил восемь сыновей и три дочери. Он умер и оставил своим детям наследство на сумму шестьдесят тысяч туманов, как наличными деньгами; так и недвижимым имуществом. И вот каждого из несчастных наследников облепили улемы и стали тянуть из них деньги. А имам пятничной мечети,[146] душеприказчик хаджи Науруз Али и отец его зятя, хотел перетянуть наследство в свою сторону. Словом, дело дошло до судов и тяжб. Два раза менялись судьи, и каждый забирал себе за труды значительную долю наследства, большую, чем причиталось наследникам. Кроме того, наследники начали грызню между собой — то одного из них арестуют, то два других засядут в бест. Тот урвет от капитала, другой отхватит. Начали уж дележ и мелких вещей. Двое из наследников совсем потеряли рассудок: то, что им досталось, проиграли в карты. А теперь вот все спустили и бегают к хаджи Турхану, ростовщику, а семьи их голодают. Вот как через четыре года после смерти этого человека из шестидесяти тысяч туманов не осталось и шестидесяти динаров. Увы! Увы!
Все присутствующие выражали свое сожаление.
Между тем внесли кальян и чай, и разговор снова стал общим и оживленным. Один из гостей, сидевший на почетном месте, громко сказал, обращаясь к другому, которого он назвал «Солнце поэтов».
— Господин Шамс аш-Шуара,[147] прочтите, пожалуйста, что-нибудь из ваших новых сочинений.
— Хорошо, — ответил тот. — Вчера я кое-что написал для его высочества принца. Завтрашний день, в пятницу, я прочту это в их высоком присутствии.
Он сунул руку за пазуху, извлек оттуда бумагу и принялся читать. После каждого прочтенного бейта слушатели щедро вознаграждали его криками: «Да благословит тебя бог! Браво! Браво! Браво!».
Один из гостей сказал:
— Да будет благословен ваш светлый разум! Ай, ай, ай, до чего же хорошо вы говорите!
Потом они обратились ко мне:
— Ну, как вы это находите, мешеди?
— Я, грешный, ничего в этих вещах не смыслю.
— Как же не смыслите? Ведь в таких словах каждое наполнено тончайшим смыслом.
— Вот смысла-то в них никакого и нет! Такой способ изложения давно устарел. При запросах нынешнего времени подобная чепуха лишена всякой пользы. Ни в одном уголке земного шара не дадут за эти фальшивые словеса и ломаного гроша. И только здесь, в этой стране, по лености, наглости, невежеству, нерадивости и низости нравов можно тирана восхвалять за его мнимую справедливость, невежду — за мудрость и скупца — за щедрость, да еще вот так ликовать, слушая, как плетутся эти лживые нелепицы. Теперь не то время, чтобы разумный человек обольщался разукрашенной ложью. Поэт — панегирист недостойных особ — подобен каллиграфу, все искусство которого заключено в том, чтобы выводить букву «каф» или выписывать окружность буквы «нун».[148] Теперь такие дела не причисляют к достоинствам истинно просвещенных людей. Прежде всего надо передать мысль правильно, тогда пусть у тебя и «каф» будет кривой — все справедливые люди скажут: правильно. Сегодня затих тот базар, где продавались «змеи-локоны» и «гиацинты-чолки», исчезли «талии, тонкие как волос», сломался «лук бровей», и глаза, подобные глазам газели, не трепещут перед этим луком. Пришло время говорить об угле из шахт вместо того, чтобы славить «родинку у губ». Хватит твердить о «станах, подобных кипарису», — слагай песни о соснах и ореховых деревьях лесов Мазандерана! Отпусти «полу сереброгрудых красавиц» и воспой лоно рудников с железом и серебром! Сверни «ковер пиров и увеселений» — разверни отечественное ковроткацкое производство! Сегодня время наслаждаться звуком железнодорожных свистков, а не соловьиными трелями в роще. Оставь мутящее разум вино бесстыжему виночерпию — позаботься о прогрессе и расцвете отечественной виноторговли. Безнадежно устарели притчи о свече и мотыльке — так рассказывай о создании фабрики стеариновых свечей! Предоставь влюбленным болтовню о «сахарных устах» — начни песни о сахарной свекле! Словом, покончи с этими вредными домыслами, которые калечат наше молодое поколение, и слагай песни о любви к родине, о ее богатствах и о путях ее благополучия! Какая польза может быть вам от такой поэзии в этой, да и в будущей вашей жизни? Ваша родина еще не настолько разорена жестокими притеснениями бессовестных правителей, чтобы было невозможно представить ее цветущей и благоденствующей. Этот жестокий принц, которого вы по праведности называете вторым Иосифом Прекрасным,[149] а в рассыпании милостей сравниваете с царем Соломоном, — всего-навсего невежественный деспот. Вот только сегодня на базаре из-за несчастья видеть мать этого вероломного, которого вы равняете с пророком Иосифом, какие только бедствия не обрушились на голову вот этого несчастного Иосифа — и палки, и кулаки, оплеухи и пощечины — все пошло в ход. И не нашлось ни одного человека, который бы сжалился над его положением или хотя бы поинтересовался, в чем же его вина? Сколько беднягу ни били, никто ни о чем не спросил. Мне кажется, бог даровал человеку глаза, чтобы видеть разницу между хорошим и дурным, зачем же их закрывать? Разве разумно вручать группе негодяев палки, чтобы они набрасывались на людей и кричали: «Ослепни! Закрой глаза! Повернись к стене!»? Разве это мусульманский обычай? Вот сам ты поэт и постиг премудрости сложения стихов, облеки же в стихи сегодняшнее происшествие и распространи эти стихи по городу, чтобы люди знали, что творится в Иране. Осведоми твоих соотечественников о их человеческих правах, чтобы они больше не терпели притеснения кучки этих нечестивцев. По всеобщему признанию иранцы были одним из первых цивилизованных народов на земном шаре и жили в большем почете и великолепии, чем другие нации. Почему же теперь они считаются отсталыми среди других народов и иностранцы глядят на них глазами презрения? Я сам иранец; вот уже пять месяцев, как прибыл в эту несчастную страну, чтобы посмотреть на свою родину и посетить святые места. И от тех беспорядков, которые я встречал в каждом углу, в каждом районе страны, сердце мое изошло кровью, я забыл о сне, о радости и веселии. Но я вижу, что вам неведомы подобные страдания. Увы! Кровь в ваших жилах застыла, вы забыли человеческие чувства!
От сильного волнения, которое я испытывал, у меня перехватило горло. Я почувствовал, что вот-вот задохнусь, и вынужден был умолкнуть. Собравшиеся смотрели на меня в полном остолбенении.
Однако скоро они пришли в себя и, ничего не поняв из того, что я сказал им, снова начали восхвалять Шамс аш-Шуара.
Впрочем, один из них спросил:
ebooksa