Мои глупости — это глупости юности. Вы увидите, что я смеюсь над ними, и если вы будете благорасположены, то будете смеяться над ними вместе со мной. Вы будете смеяться, когда узнаете, что я часто без зазрения совести обманывал ничтожеств, негодяев и глупцов, когда считал это необходимым. Что касается женщин, то такого рода взаимный обман устраняет сам себя, ибо, когда случается любовь, обычно оказываются обманутыми обе стороны.
Казанова верил в Бога и силу молитв, даже несмотря на то что считал себя «лицом свободной профессии». Он знал собственную природу, наслаждался своими страстями, интересовался всем — даже жестокостью и коррупцией — и прощал себе свои грешки. Он жил ради удовольствия и радовался жизни. Любовь была его второй натурой: «Я был рожден для противоположного пола. Я всегда любил его и делал все, что мог, чтобы он полюбил меня». Казанова надеялся, что читатели будут восхищаться им, и все же признавался, что не может «избавиться от страха быть освистанным».
В следующем, более суровом столетии Казанова был бы если не освистан, то подвергнут цензуре. В Европе наступила эпоха Меттерниха, реставрации французской монархии, промышленной революции и викторианства, а в Соединенных Штатах растущее беспокойство по поводу «добропорядочности» и «разрушения морали» привело к ряду судебных процессов. Можно вспомнить, например, иск, поданный в 1815 году штатом Пенсильвания против некоего Джесси Шарплесса и других лиц за демонстрацию «развратной, порочной, скандальной, позорной и непристойной картины» нескольким молодым людям с намерением «растлить и разрушить» их мораль, «пробудить и создать в их умах чрезмерные и похотливые желания»[210]. В XIX веке под категорию «порнография» стало подводиться все предназначенное для сексуального возбуждения и «взывающее к похотливым интересам» без какой-либо другой задачи[211]. Однако порнография совершенно неравнозначна ненасытной любви, ее целью является просто сексуальная стимуляция.
Любовь до гроба
В то самое время, когда порнография стала подвергаться осуждению со ссылкой на «добропорядочность», любовь была «одомашнена». Недостатка в романах, сексе и браках не наблюдалось и в XIX веке, но восхвалялся только брак — или его симулякр: любовь, которая длится всю жизнь. «Читатель, я стала его женой», — так начинает Шарлотта Бронте короткую последнюю главу романа «Джейн Эйр» (1847). Брак рассматривался как счастливая кульминация всех предшествующих событий.
Ненасытная любовь по большей части исчезла, заглушенная порнографией, с одной стороны, и супружеской любовью — с другой. Правда, в романе Льва Толстого «Анна Каренина» (1878) Алексей Вронский поначалу изображается как дамский угодник, но все меняется, когда он встречает Анну. После этого их жизнью управляет любовь, а заканчивается эта история, когда Анна бросается под поезд, уверенная, что Вронский больше ее не любит. Беззаботный Казанова — или, если уж на то пошло, Гёте, Байрон и Тереза — остались в прошлом: в аналогичной ситуации, утратив любимого человека, они бы просто проронили слезу и продолжили свой путь. Однако Анна оказалась на это неспособна — впрочем, как и Вронский: после ее самоубийства он тоже ищет смерти, записавшись добровольцем на войну с турками в Сербии.
Отдельные главы романа Стендаля «Красное и черное» (1830) предваряют эпиграфы из «Дон Жуана» Байрона, и читателю может показаться, что его ждет знакомство с еще одним персонажем из галереи великих соблазнителей. Как бы не так! У героя Стендаля Жюльена Сореля случается всего два любовных романа. Рожденный в бедности, чувствительный, амбициозный и любящий читать, он делает своим кумиром Наполеона, потерпевшего поражение при Ватерлоо. Жюльен пытается идти вперед, и, хотя в какой-то момент он понимает, что «красное» славной войны уступило место «черному» антиреволюционному страху, мелкому лицемерию, коварству, отступничеству и разработке детальных планов, ему так и не удается полностью приспособиться к реалиям жизни. В глубине души Жюльен презирает современное ему общество, возмущается очернением людей своего социального происхождения и хочет возвыситься как человек исключительной чести, долга и славы. Свои любовные дела, как и другие поступки, он организует как небольшие сражения, планируя дальнейшие ходы. Но бывает ли он когда-нибудь самим собой? Вовсе нет — он всегда играет роль: «Он боялся, что потом будет горько сожалеть, что навсегда уронил себя в собственных глазах, если хоть немножко отступит от того идеала, который он сам для себя выдумал. Короче говоря, как раз то, что делало Жюльена существом высшего порядка, и мешало ему вкушать счастье, которое само шло ему в руки»[212].
Тем временем во второй любовной победе Жюльена, над Матильдой де Ла-Моль, разыгрывается совершенно иная фантазия, основанная на страстной любви королевы Маргариты Наваррской (ум. в 1549 году), от которой вела свое происхождение Матильда. В истории, которую она рассказывает сама себе, любовь королевы была настолько сильна, что после того, как ее возлюбленного обезглавили, она «взяла эту голову, села в свою карету… и собственноручно похоронила ее».
Единственным человеком в «Красном и черном», который не разыгрывал определенную роль, оказалась первая любовница Жюльена г-жа де Реналь. Ее любовь была «настоящей», порождением того, что Стендаль в другом своем произведении называл «кристаллизацией», происходящей, когда вы осознаете, что другой человек настолько восхитителен, что является источником всего вашего счастья[213]. Такая идея приходит в голову г-же де Реналь задолго до того, как они с Жюльеном предались любви. Но развязка романа, к прискорбию, наступает прежде, чем его любовь к г-же де Реналь кристаллизуется. Уже слишком поздно: совершая последний героический жест, Жюльен пытается убить ее, поддавшись «наполеоновскому» возмущению тем, что она запятнала его честь в письме. Однако пуля только задевает ее, и Жюльен страстно воссоединяется в тюремной камере с г-жой де Реналь, после чего без печали ожидает смерть: «Пройтись по свежему воздуху было для него таким сладостным ощущением… „Ничего, все идет хорошо, — сказал он себе, — я не дрожу“». Счастливые воспоминания из прежних дней, проведенных с г-жой де Реналь, нахлынули вновь, и, возможно, впервые в жизни Жюльена «все совершилось очень просто, благопристойно и с его стороны без малейшей напыщенности»[214]. В конечном счете Стендаль поддерживает идею благой любви Павсания — неизменной любви, которая длится всю жизнь.
В этом он был человеком своей эпохи. Бесчинства французской аристократии, описанные де Лакло и де Садом, помогли родиться если не реальности, то идеалу совместного брака (параллельную траекторию в недавно появившихся на карте Соединенных Штатах мы уже прослеживали в главе 3). Даже после восстановления французской монархии в 1815 году общественное мнение оставалось решительно настроенным против «распутных» высших классов, а идеал супружеского блаженства приписывался «добродетельному» среднему классу. И все же, отражая характерное для его времени «сосуществование сексуальных нравов, не поддающееся рациональному объяснению», Стендаль сам мечтал о жизни Казановы[215]. В своей автобиографии, перечислив (лишь по имени) двенадцать женщин, которых он любил в течение жизни, писатель понуро заметил: «В действительности я обладал только шестью из любимых мною женщин», — сожалея о том, что «совсем не был волокитой, во всяком случае, далеко не чересчур»[216].
Ко второй половине XIX века, когда почти все население Франции умело читать, в стране возникло новое читательское сообщество — женщины. На этом фоне и появилась Эмма Бовари: героиня романа Флобера настолько погрузилась в романтические отношения Поля и Виргинии, что рассчитывала обнаружить их отражение в реальности. Впрочем, фантазии о любви были не только у женщин, и этому посвящен другой роман Флобера, «Воспитание чувств» (1869). Его главный герой Фредерик Моро — мнимый «ученик», получающий «воспитание», — влюбляется с первого взгляда в г-жу Арну, замужнюю женщину несколько старше его: «Словно видение предстало ему. Она сидела посередине скамейки одна; по крайней мере, он больше никого не заметил, ослепленный сиянием ее глаз»[217]. Хотя в какой-то момент их любовь почти дошла до кульминации, г-жа Арну оказалась слишком послушной женой и матерью, чтобы на это решиться. В конце концов они отдаляются друг от друга, но фантазия о любви остается живой для обоих. В финале романа Фредерик мельком видит седые волосы г-жи Арну: они состарились — любовь прошла мимо[218]. В «воспитании чувств» героев, а заодно и читателя возникает смешение горечи и сладости, весьма напоминающее парижскую революцию 1848 года, которая формирует исторический контекст романа. Лелеять мечту, будь то о свободе или о любви, безрассудно. В то же время мечтать легко, однако, по большому счету, лучше усомниться в том, что мечтания являются чем-то важным.
Флобер и в самом деле давал и себе, и своим читателям воспитание в области чувств. Даже когда фантазия о ненасытной любви была почти похоронена, верная любовь не всегда оставалась идеалом. Для того же Флобера любовь являлась музой искусства. В подростковом возрасте будущий писатель, подобно Фредерику, однажды увидел красивую замужнюю женщину, и этот момент потряс его до глубины души: «Она посмотрела на меня. Я опустил глаза и покраснел. Боже, что за взгляд! Как прекрасна была эта женщина! Я все еще вижу этот пылающий взгляд под черной челкой, обжигающий меня, как солнце»[219]. Впоследствии Флобер утверждал, что любил ее и только ее, хотя и редко видел эту даму. Она была такой же мечтой о любви, как Беатриче для Данте, а Лаура — для Петрарки. В то же время Флобер был падок на любовные удовольствия и писал своей подруге Луизе Коле в начале их почти восьмилетнего романа: «Мне хотелось бы в нашу следующую встречу окутать тебя любовью, ласками, экстазом. Я хочу насытить тебя всеми радостями плоти, пока ты не упадешь в обморок и не умрешь». Впрочем, ему не хотелось встречаться с Луизой слишком часто: в течение первых двух лет их страстной переписки он видел ее всего-то пять раз, хотя она горько жаловалась на это, к тому же их не разделяло большое расстояние. В каком-то смысле Флобер был так же предан ненасытной любви, как и Казанова, но в его случае это больше происходило в мечтах о такой любви, чем в реальной жизни. Как сам он объяснял Луизе, «я наслаждаюсь развратом и живу как монах». Тем временем Луиза, хотя она и была замужем, принимала и отвергала многих любовников — если не с легкостью, то всякий раз с новой надеждой. Как писал ей Флобер, «ты уважаешь страсти и стремишься к счастью». Поскольку корпус подобных текстов весьма обширен, можно утверждать, что и в XIX веке, несмотря на всю репутацию буржуазной респектабельности и подчеркнутую добропорядочность, жизнь распутника оставалась привлекательной для многих.
Эрос освобожденный
В конце XIX века Рихард фон Крафт-Эбинг (ум. в 1902 году), а вскоре после него Зигмунд Фрейд (ум. в 1939 году) изучали секс и любовь под микроскопом.
Как уже отмечалось в главе 2, врачи на протяжении столетий предлагали различные лекарства от навязчивой любви, однако для ученых XIX века их примитивные представления о любовной тоске были слишком просты. Крафт-Эбинг в своей книге «Сексуальная психопатия» (1886) проделал для сферы половых отношений ту же самую работу, что Карл Линней выполнил для классификации биологических видов, дав названия каждой патологической (а следовательно, и «нормальной») сексуальной форме. Вместе с другими авторами сочинений по медицине Крафт-Эбинг популяризировал термины «гомосексуальный» и «гетеросексуальный», а также наименования различных сексуальных «отклонений», таких как мазохизм, садизм и фетишизм. В основе всего этого разнообразия, утверждал он, лежит «сексуальное влечение».
Используя этот термин, Крафт-Эбинг опирался на направление немецкой мысли, которое возникло столетием ранее в трудах Гердера и Шиллера. Согласно этой доктрине, существует два влечения: одно направлено на самосохранение (голод), другое — на размножение (секс). Те же самые идеи были заложены и в образе гётевского Фауста — человека с натурой борца и ловеласа
В то же время Крафт-Эбинг приписывал половому влечению более масштабные и глубокие последствия: «Лишь очень немногие вполне сознают могучее влияние, оказываемое половой жизнью на чувства, мышление и поступки как каждого отдельного человека, так и всего общества»[221]. Эта идея приобретала все большую значимость и для Фрейда по мере того, как он разрабатывал единую теорию, объясняющую как нормальную, так и патологическую психическую жизнь. Если за «мышлением и поступками» стоит сексуальное влечение, то оно в равной степени оказывается движущей силой и для «художественных достижений, религиозных и альтруистических чувств и т. д.»[222]. Хотя Фрейд тоже обращался к сексуальному влечению, он справедливо утверждал, что «расширил понятие сексуального и распространил его далеко за пределы обычных представлений»[223].
Фрейд пришел к теме «детской сексуальности», подразумевая под ней не только ту сексуальность, которая появляется в период полового созревания, но и сексуальность детей, кормящихся материнской грудью. Младенцы получают удовольствие как от утоления голода, так и от самого ощущения сосания, а вскоре обнаруживают эрогенные зоны за пределами своего рта, да и вообще на всей поверхности тела. С самого начала их сексуальное влечение неразрывно связано с любовью: сначала это любовь, которую они испытывают к матери, а вскоре и к обоим родителям; позже она привязывается к другим предметам и занятиям.
Согласно Фрейду, детские переживания, а прежде всего фантазии формируют взрослое развитие во всех отношениях, а не только в сексуальном поведении. И хотя цель сексуального влечения — наслаждаться чувственными удовольствиями, сами эти удовольствия приходят вместе с ментальными представлениями в форме идей, фантазий и идеализаций. В сублимированной форме и окольными путями сексуальное влечение также является «семенем», из которого произрастают искусство, музыка и познание любого рода. Как и Крафт-Эбинг, Фрейд насыщал свои работы описаниями историй заболеваний, но процесс излечения у него происходил намного дольше, поскольку Фрейд не ставил достижение психического здоровья в зависимость от нескольких бесед с пациентом, позволяющих выявить предпосылки болезни. По его мнению, те переживания, которые действительно имеют значение для взрослой жизни, скорее всего, уже давно «вытеснены» из сознания, поэтому их можно обнаружить и раскрыть только при длительной терапии. Ни одна из женщин, страдающих психическими заболеваниями, не выздоровеет, узнав, например, что отец подруги однажды сделал вид, что отшлепал ее. Пациентке станет лучше только в том случае, если она пройдет через болезненный опыт извлечения давно канувших в Лету деталей при помощи терапевта, к которому у нее возникает основательная привязанность (перенос). В таком случае у пациентки альтернатива: «или она должна отказаться от психоаналитического лечения, или должна примириться с влюбленностью во врача как с неизбежной участью»[224]. Эта «влюбленность в переносе» является ключом к психоаналитическому опыту и к результату в виде выздоровления. Пациенты влюбляются в своих терапевтов, однако последним, самим стоящим на пороге влюбленности, Фрейд предписывает «крепко держаться любовного переноса, но относиться к нему как к чему-то нереальному», как к неким воплощениям бессознательных фантазий, которые можно контролировать, если за ними следить. Короче говоря, взрослая любовь воспроизводит модели детской влюбленности, и при «влюбленности в переносе» это происходит еще более непосредственно, чем при большинстве других разновидностей любви. Как только повторение становится очевидным, то же самое происходит и со всеми неприемлемыми, пугающими и отвратительными чувствами, мыслями и фантазиями, которые супер-эго некогда отбросило в бездну бессознательного.
Согласно Фрейду, Эрос пронизывает всю человеческую жизнь, будь то бодрствование, сон, творчество и вообще любые важные для нас занятия. Цель терапии состоит в высвобождении подавленных элементов сексуального влечения, но не для того, чтобы наши сексуальные импульсы могли свободно властвовать (это само по себе было бы патологией), а чтобы мы были способны более полно наслаждаться удовольствиями, имеющимися в нашем распоряжении. Здесь сгодится любая из тех разновидностей любви, о которых рассуждал Павсаний, равно как и другие, о которых он даже не подозревал. Дело в том, что для Фрейда было совершенно привычным утверждать, что человеческие эмоции, как правило, двойственны: мы любим, ненавидим, боимся и желаем одних и тех же людей и вещей — причем в одно и то же время. Такова динамика феномена, получившего название эдипова комплекса: «Ненависть, проистекающая из соперничества за мать, не может беспрепятственно распространяться в душевной жизни мальчика, ей приходится бороться с издавна существующей нежностью к этому же человеку и восхищением перед ним»[225].
ebooksa