«Ему, конечно, хотелось коровой похвастаться. А мне?.. Я доброго его слова ждала — перед всеми, да, да!.. Чтоб вот он прославил меня, уважение свое ко мне показал… чтобы все видели, что я не какая-нибудь просто только вот за жалованье нанятая девчонка, а работаю от всей души… И вот, все, все испорчено!»
Потом Липа стала думать, что ведь, кроме этого двора, у ней в жизни не было еще ничего, на чем она могла бы самостоятельно проявить свою энергию и способности.
«Да и привязалась я ко всему этому, будто этот двор в самом деле мой единственный дом, а Степан… Ох, да неужели я совсем вот по-настоящему люблю его?..»
Липа вдруг представила себе, что сталось бы с ней, случись ей уйти из баюковского двора: какой одинокой и несчастной почувствовала бы она себя, очутившись одна, без Степана, без его преданных глаз, без его то и дело прорывающейся наружу любви к ней.
«Боже ты мой, да я только и хочу быть с ним, жить здесь, хозяйничать, заботиться о нем! — думала Липа, вся дрожа от этих новых, так резко и прямо возникших в ней мыслей. — Он ведь любит меня… Он свободен теперь… Мы можем хоть завтра поехать в волость и зарегистрироваться… А дальше что будет? — с испугом вдруг подумала Липа. — Жизнь-то сразу ведь станет неспокойная: люди корить начнут за Марину, а нам со Степаном будет совестно, всякая радость будет не в радость… Нет, против совести жить нельзя, никак нельзя… Но как, как все это поправить, если Степан добром, без суда не хочет отдавать Марине имущества?.. Укоряет меня, что я про синяки забыла… Ох, да ведь и я дралась с ней… Я вот лежу на своей постели, а Степан из-за меня страдает, и Кольша тоже меня жалеет, я знаю. А Марина… она у Корзуниных живет хуже собаки… Мы поженимся, а люди обо всем этом будут помнить… Нет, так оставить невозможно!.. Но как убедить Степана, как переломить в нем это упорство? Как?..»
Уже совсем измучившись от дум, от слез и тревоги, Липа заснула только под утро.
Баюков встал словно разбитый — и не только от бессонницы, а больше от гнетущего сознания, что все к нему отнеслись несправедливо, нанесли ему обиду, ужаснее которой он еще не знал за всю жизнь.
Утром у Баюковых завтракали без разговоров. Потом домовница принялась месить квашню, а сама все глядела в пол, крепко сжав губы. Только раз она бегло глянула в сторону Степана, когда подала братьям, как всегда опрятно завернутый в холстинку, обед.
Степан так же молча взял сверток, кивнул домовнице, и братья уехали на пашню. Но так тяжело было на душе, что Баюков просто себя не узнавал: еще никогда не работал он так плохо, а устал раньше, чем всегда.
— Сядем, что ли, поедим, — хмуро предложил он брату.
Ели молча, и вдруг Кольша беспокойно сказал:
— Уж не к нам ли Финоген Петрович торопится?
— И то… к нам, — заметно взволновался Степан.
Финоген поздоровался, как всегда, потом напомнил, что завтра в присутствии волостного агронома будут взвешивать и проверять семена для первого «товарищеского сева».
— У меня все готово, — невольно оживился Степан. — За мной, ты знаешь, общественное дело не станет. И в амбаре все вычищено, чтобы удобно было зерно проверять да взвешивать. Достали весы-то?
— Достали, а только… — и Финоген вздохнул. — Народ решил, знаешь, у Демида Семеныча на дворе зерно проверять… это мне и поручено тебе сказать.
— Вот как… Отчего же это вдруг перерешили? — глухо спросил Баюков, не скрывая обиды.
Финоген замялся. Его маленькое сморщенное лицо с реденькой бороденкой выражало страдание и жалость.
— Уж так Демид предложил… потому, видишь ли, что народу так способнее показалось.
— Уж скажи правду, Финоген Петрович, у Демида ныне показалось приятнее собраться, чем на моем дворе.
ebooksa