Но наконец они устали от этого. Сколько бы французских тирад я не произносил, все было напрасно. И когда я в 24-й раз отбарабанил о своем воздушном путешествии, у меня уже не было свиты, а когда я пожелал его начать, то у меня не было уже ни одного зрителя. Да, кое-кто уже помышлял о том, как бы отнять у меня большие деньги, а затем избавиться и от меня.
Однажды у господина Горгони я встретил математика, который всегда витал в атмосфере расчетов. Он был таким ученым, что смог, не сходя с места, моментально сообщить мне о точнейших расстояниях до всех планет и звезд. Я с ним познакомился. А так как я давно вынашивал проект путешествия на Юпитер, то и узнал все, что мне следовало знать.
Я приказал построить для себя маленький кораблик из китового уса, взнуздал своего страуса, запряг его, все проверил, и мне пришла в голову совершенно необычная мысль проехать на кораблике по воздуху. Паруса на моем кораблике были из кожи угря. Я заказал кузнечные мехи, при помощи которых я мог бы дуть в воздухе в ту сторону, куда бы захотел, — и чтобы можно было заменять ими страуса, если он устанет. Я попробовал, и попытка удалась. Мой лакей, которого я здесь себе взял, должен был раздувать мехи, и в зависимости от того, куда я поворачивал руль, корабль двигался в соответствующем направлении. Я был весьма рад такому открытию, над которым люди еще долго будут ломать головы.
Я сделал это открытие совершенно случайно. Однажды мы были в Средиземном море, и продолжительное время был штиль. Корабль никак не сдвигался с места. Я взял мехи корабельного кузнеца, закрепил их в углу, подул в паруса, и мы значительно быстрее, чем при помощи ветра, сдвинулись с этого места.
Обнародованием этого полезного открытия Мюнхгаузен мог бы создать себе бессмертную славу, заработать большие деньги, — однако он слишком бескорыстен и жертвует всем на благо мира, даже своими знаниями. Мюнхгаузен никогда не желает блистать, даже если его неправильно поймут.
Итак, под самые громкие радостные людские крики я отплыл из Венеции. После нескольких дней пути я заметил, что страус выбился из сил, а наши желудки уже начали сжиматься. К счастью, мне в голову пришла хорошая мысль. Порывшись во всех своих карманах (весь провиант мы уже начисто съели), я нашел там кусок египетского миндаля[190]. Я разделил его на троих (на страуса, слугу и себя), и нам сразу стало легче. На некоторое время я распряг страуса и дал работу мехам. Между тем наши дела со страусом шли лучше, он больше стремился в высоту, а мехи — в сторону.
Чем выше, тем холоднее. Я уже так замерз, что был не выше мальчика среднего роста, а мой слуга стал размером с печеную грушу. Только страус держался молодцом. Раздувать мехи больше не удавалось, потому что Иоганн не мог шевелить руками, да и сил у него не осталось. Мы достигли лишь четверти максимальной высоты в 80 000 миль, то есть нам оставалось проделать еще около 15 000, прежде чем мы попали в зону дыхания Луны, где смогли из-за ее притяжения обойтись без страуса, и постепенно сами по себе стали падать вниз. Я уже не мог больше выдержать, устал, не спал много ночей. — Своего ветрогона я завернул в оторочку моей шубы, причем так, чтобы его голова высовывалась оттуда, воодушевил его на бодрствование и заснул. Я проспал наверняка не более 151/2 минут и услышал тоненький голосок: «Monseignoro mio altissimo!»[191] Это означает по-немецки: «Ваша высокородная милость». «А? Что случилось?» — Страус наверху издавал такой ужасный звук, будто собирался немедленно издохнуть. Мне следовало немного распрячь его. Между тем мой ветрогон хорошо отдохнул в моей шубе и у него снова прибавилось сил, чтобы раздувать мехи. Однако этого хватило не надолго, и он накрепко Примерз к ним. При помощи крошки шелухи египетского миндаля страус снова был введен в строй. Я подбодрил его, снова запряг, и мы продолжили наш путь. Когда некоторое время мы снова проплыли под парусами, мы вновь ощутили тепло, жизнь — и мой ветрогон, к своему и моему величайшему удивлению, очнулся. Вскоре мы оказались в атмосфере Луны. Тогда я распряг своего страуса. И вот мы постепенно снова разбухли и маленькой пургой упали на Луну. Мы попали как раз на северную вершину Луны, где живут такие маленькие люди, какими у нас бывают трехлетние дети. Они были такими бедными и жалкими, что я смотрел на них с искренним состраданием. Но все-таки они выглядели довольными. Они ели лишь то, что давала им природа, жалкое молоко их собак и кошек, которые были выше их ростом, и пили дрянную воду. «Здесь нечем порадовать твой желудок», — подумал я. Мало приятного. Я размышлял о том, как продолжить свое путешествие. Мой слуга тоже не хотел дольше оставаться на этом жалком осколке земли, где он не нашел ничего, кроме плохих хижин, мерзкого молока, дрянной воды и пирогов, похожих на печеные коровьи блины.
Во время путешествия очень пострадали мои глаза. Они так высохли, что я не мог ясно различать предметы. Я набил трубку табаком, потому что действительно заскучал, зажег ее от глаз большого кота, который как раз попался Мне навстречу, на самом деле приняв их за уголья[192], — и мы продолжили путешествие на Марс.
Отдохнув немного, я запряг свою птицу, полностью загрузил свой кораблик провиантом, и мы отправились в путь с удвоенным усердием. Моя птица взлетела, мой Иоганн дул, внизу все стояли, разинув рты. А в атмосфере Марса мы засели в ужасном снежном облаке. И на Марсе была зима. Солнце сидело в Козероге[193] и не могло оттуда выбраться. «Хорошо, — подумал я, — мы тогда сначала денек отдохнем». Птица, корабль — все засело накрепко. К счастью, у меня с собой была моя большая сабля, которую я некогда завоевал в войне против турок. Я работал ею, как только мог, мой Иоганн помогал, и так вот у нас через короткое время получились три вполне вместительные комнаты, которые постепенно увеличивались за счет нашего естественного тепла. Места нам всем хватало, и мы жили, как нам нравилось, цроедая свои запасы, что в такой плохой ситуации было не так и плохо. Наши комнаты, казалось, были украшены самыми красивыми драгоценными камнями. Когда я заметил, что их размеры стали увеличиваться слишком быстро, я все приготовил. Птица сидела на корабле в ожидании отплытия. Штормовой ветер полностью разогнал снежное облако и так быстро разрушил наш прекрасный воздушный замок, что мы приготовились к его полному разрушению и нашей гибели. Ветер уже схватил моего Иоганна в когти, но я сразу же поймал своего слугу за ногу и снова втащил его на корабль. В этом облаке мы провели все-таки более двух месяцев. Буря улеглась. Мы уже были в атмосфере Марса, и нам снова не нужны были ни паруса, ни крылья, ни мехи. Вот только со всех сторон нас окружал мерзкий запах. По возможности мы заткнули носы, потому что не привыкли к таким плохим запахам. Корабль опустился на один из прекраснейших лугов возле деревеньки.
Эта земля была сама по себе достаточно хороша. Я сразу же увидел несколько деревьев со странными плодами. На одном дереве висели очень большие, свешивающиеся вниз шишки. Я сорвал одну из них, развернул ее и — глядь! — к своему удивлению, обнаружил там настоящее платье с пуговицами, такое, каким оно должно быть. Мое платье немного поизносилось, я сразу же выбросил его и надел это. И для своего Иоганна я тоже сбил одну шишку. Я осмотрел и другие деревья и обнаружил такой вид орехов, в которых вместо ядра лежали великолепные башмаки. Я так подумал: люди живут здесь для того, чтобы носить одежду и башмаки, — и позднее убедился, что мои гипотезы полностью подтвердились.
Только вот люди на этом клочке земли были никудышными. Они создавали чересчур много ветра[194], у которого был такой ужасный запах, что выдержать его было почти невозможно, если бы мой Иоганн, который тоже не хотел здесь задерживаться, не залез с головой в мехи и не отгонял этот воздух от моего носа.
Я, естественно, исследовал, откуда дует ветер, и обнаружил, что главная причина заключается в слишком большой чувствительности жителей и еще большей жирности страны. Правда, люди были по росту такие же, как и мы, но лук и прочие растения были в 10 раз больше наших. Есть и заботиться о теле — вот что являлось их самой важной потребностью. Вся их жизнь заключалась лишь в еде. питье, переваривании пищи, сне. Природа удовлетворяла здесь все потребности без особых усилий.
Я едва ли пробыл здесь несколько дней, когда вдруг обнаружил пропажу своего страуса. У меня его по-пиратски украли и, как я узнал позднее, отравили. Странные люди, у них были строжайшие законы справедливости, честности, человеколюбия, целомудрия, умеренности — а были они достаточно неряшливыми, совершенно ни о чем не думая и действуя так, как им заблагорассудится.
Ночью они спали на легчайших перинах. Из тысяч продуктов они готовили себе одно-единственное сытное блюдо. Они прекрасно знали, что портят этим свои желудки, свою природу, и все же постоянно действовали против них.
Из кукурузы они готовили напиток, который был в тысячу раз крепче азотной кислоты. Они часто и помногу его пили, чтобы укрепить испорченный желудок и согнать с чела облака дурного настроения.
У них были тысячи платьев согласно любой моде. Тщеславие и уродливость — странная пара — выстроили здесь свое жилище. Небрежность и леность были их постоянными спутниками, беспорядок и грязь — их соперниками.
В особых, предназначенных для этой цели огромных домах почитали они свое высшее существо, которое обзевывали, оскорбляли, компрометировали.
Своих детей они воспитывали, как воспитывают обезьян и попугаев, — по той причине, что так было модно.
Если бы мне было нужно, чтобы мои читатели заскучали, я мог бы заполнить подобными замечаниями еще по меньшей мере с дюжину листов. Однако мне вовсе не хочется навлекать на себя неудовольствие или зевоту даже одного-единственного человека. Поэтому — о другом.
Мои чувства и мысли были направлены только на то, как попасть на Юпитер и тем самым завершить свое однажды начатое путешествие. Так я думал днем, это же мне снилось ночью. Мудрецом на Марсе был один-единственный человек, и только его можно было терпеть. Но другие его не уважали. Зато я уважал его еще больше. Поэтому меня звали, как и его, — чудаком[195], на что я почти не обращал внимания.
ebooksa