На второй день моего жениховства был день святой Анны[229]. В левой щеке своей невесты я процеловал такую большую дыру, что она едва зажила через 6 недель. Свадьбу долго не назначали только из-за этого. От этого у нее остался шрам, как знак, хотя рана и зажила. Не целуйте, господа, своих красоток в день святой Анны.
В окрестностях Нарвы было много чибисов и, разумеется, много болот и заболоченных мест. Моя невеста больше всего в жизни любила яйца чибисов. До сих пор, стоит мне вспомнить об этом, у меня волосы встают дыбом. Однако чего не сделаешь, когда у тебя есть невеста? — Однажды я здорово забрался в самую топь, нашел множество гнезд с яйцами, опустошил их и положил в свою охотничью сумку. И вдруг я угодил в такое место, где сразу же, не понимая как, провалился по шею. Я должен был это предвидеть, когда под моими ногами закачалась земля, но мысль о невесте? — Ведь неустрашимый Мюнхгаузен знает, как преодолеть опасности на воде, опасности на суше, опасности среди турок, опасности среди мавров, опасности среди греков, опасности на Луне, опасности на Марсе, опасности на Юпитере — короче говоря, как преодолеть все 39 опасностей человеческой жизни. Но не будь со мной моей верной собаки, на этот раз Мюнхгаузену, без сомнения, не удалось бы спастись.
Был вечер, наступила ночь, самая темная, какую только можно себе представить. Моя собака лаяла на восток, на юг, на запад, на север — всякий раз на все четыре стороны одновременно, чтобы позвать людей на помощь. Я находился в трех милях от Нарвы, в двух милях от всех живых душ. Я почти совсем отчаялся, ибо я застрял так крепко, что фактически был не в состоянии пошевелить ни руками, ни кистями рук. Моя собака выла, вопила, нежно гладила мое лицо хвостом. Между тем я освободил одну руку. Я сначала не понял, чего хочет собака. Наконец я догадался, ухватился за ее хвост, и в один момент она меня вытащила наружу. — Куда же мне надо было идти? Хотя мне и удалось спастись, я все равно мог бы погибнуть. Было очень холодно, я промок до нитки. Остановись я хотя бы на минуту, я превратился бы в ледяной столб. А если я не вернусь домой, то сильно напугаю этим свою невесту и ее родителей. Я ни на шаг не видел дороги. Куда же идти? Вот где был нужен добрый совет. Моя собака снова взвыла, а это был верный знак. Я ухватился за ее хвост — и она очень быстро повела меня, чтобы я не замерз, как слепого, сквозь ночь и ужас, и через 59 минут 59 секунд мы были в Нарве, а на всей моей одежде не было ни единой мокрой нитки. Так жар моего тела изнутри и воздух снаружи все высушили. Моя невеста уже трогательно причитала, проливала святейшие слезы, предчувствуя мою отчаянную смелость. — Но тут — вот радость-то, и прекрасный ужин для меня и собаки завершил этот трудный день.
И все же эта опасность не сделала меня умнее. Чтобы добыть своей невесте чибисовые яйца, потому что это превосходное блюдо она предпочитала всем остальным, чтобы доставить удовольствие ей, единственной отраде моей жизни, погруженный в мысли о супружеском блаженстве, я ушел, никому ничего не сказав, и снова попал в то же самое болото, и шел, не замечая колебания трясины и ее глубины. Еще чи разу я не собирал столько яиц, как в этот день. Несколько сот, так что я даже не знал, куда их девать.
Я уже собирал третью сотню. Совершенно один, без собаки, без людей — и снова провалился в бездонную яму, о которой и не подозревал, и застрял так прочно, что и не знал, как себе помочь. Счастье еще, что моя голова до подбородка выглядывала наружу, и я мог свободно дышать. Мою шапку уже унес ветер, и теперь он начал играть моими волосами, так что все мое, его высокородия барона фон Мюнхгаузена, существо походило скорее на куст, нежели на человека. «Может быть, — подумал я про себя, — в этом твое единственное спасение». Через четверть часа появился один чибис со своей подругой и сразу же построил гнездо из моих волос, которые как нельзя лучше подходили для этого. Я не стал сопротивляться. Вскоре самка отложила там яйцо. «Хе! — подумал я, — а что, если бы сюда пришел лис или человек, который, как и ты, искал бы яйца?» Только подумал — и впрямь свершилось. Совсем близко ко мне подкрался Рейнеке[230] и хотел утащить яйцо. Я, не поленившись, ухватился зубами за его хвост, когда он собрался уходить, и вцепился в него так крепко, как мог. Лис прежалостно завопил, не понимая, что с ним, и от страха весьма быстро вытащил меня из болота, как вытягивают заряд из ружья. И вот я лежу. Я привел в порядок голову. Мой благодетель удивился, но, как только пришел в себя, быстро вскочил на ноги. По дороге я нашел и свою шапку. Я поспешил так быстро, как только мог, и вечером был дома, сразу же твердо решив по меньшей мере никогда более не искать яйца чибисов, думая о другом. Между тем я попробовал их и подумал: наслаждение всегда вознаграждает наши усилия.
Как-то на охоте я нашел окаменевший олений помет, такой красивый и прозрачный, что я, почти не задумываясь, решил его отшлифовать и изготовить из него изящное украшение для своей невесты. А так как она никогда не любила драгоценностей, то я не мог придумать ничего другого, чтобы угодить ей, как сделать подарок святому отцу[231]. Итак, я его собрал и отослал туда. Мне стало известно позднее, что святой отец приказал сделать из него четки, коим он отдавал предпочтение перед всеми другими, приписывая им наилучшее действие.
После этой истории спутник барона рассказал следующее:
Однажды барон фон Мюнхгаузен, еще будучи холостым, прибыл в один из пригородов Риги. Чтобы сперва ознакомиться с устройством города и потому еще, что не было у барона здесь богатого двоюродного брата, он остановился в одном трактире. Здесь была смазливая хозяйка, а врагом женщин он никогда не был, и в этом у него наверняка есть тысячи единомышленников, — она его так околдовала, что он снова и снова объяснялся ей в любви. Два пламени встретились, и что же? Любовь тлеет, пылает. — Остерегайтесь трактиров, господа! Это золотое правило, даруемое господином фон Мюнхгаузеном всем людям. Он вывел его из своего горького опыта, а я еще дополню: еще больше остерегайтесь смазливых трактирщиц. Отсюда барон не мог уйти. Здесь же случилось так, что Мюнхгаузен утратил свой Familium[232]. Трактирщица вытянула начисто все его соки, так что его кошелек походил на пустую оболочку, и на будущее ему ничего не оставалось. Так вот и получилось, что у барона нет детей[233]. За это ему часто приходится выносить упреки своей любезной половины, и поэтому он пытается ее умилостивить по мере возможностей. Однако из-за этого ему иногда приходится выдерживать бой. За день до его отъезда из Ревеля[234] с ним приключилось еще одно странное происшествие. Барон находился в обществе любителей игры в кегли. Один молодой человек настойчиво искал повода для ссоры с ним. У Мюнхгаузена от природы и в особенности в его молодые годы был горячий нрав. Молодой человек собрался бросить шар и, желая взять его, еще раз посмотрел в сторону Мюнхгаузена, чтобы сказать ему несколько глупостей. В тот же момент барон бросает шар и так ударяет молодого человека, что голова того падает в руки, ему кажется, что это шар для кеглей. А так как он как раз собирался бросать, то голова пролетает между кеглями и выбивает — вот ведь как! — все девять. Однако не было ничего потешнее того, как захлопал в ладоши обрубок туловища, а голова закричала снизу из кеглей: «Браво!» Но барону пришлось уехать из Ревеля. А сейчас я хочу зачитать вам
Боденвердер — город на Везере. Когда-то такой цветущий, как и любой город на большой реке, благодаря широко распространенной торговле льном, а теперь это бедный деревенский городок, не имеющий ни одной мануфактуры, и кажется, что никакой интерес к искусствам не желает здесь обосноваться и осчастливить людей. Одних жителей кормит матушка-земля, дарованная им богом, других — торговля, третьих — сады. Большинство — нищие, даже те из них, которые на нищих не похожи. Несколько лет назад городу придали немного лоска тем, что большие колодцы-журавли и ужасную дорогу заменили каменным булыжником и фонтанами, что хотя и преобразило его немного, однако эта мишура не соответствовала многочисленным окнам с бумагой вместо стекол и людям, похожим на скелеты, которые плачут за унылыми стенами и живут впроголодь.
В этом городе я и решил остаться на жительство. Всю свою движимость я положил на большие листы лифляндского репейника, погрузил все это на корабль и так поплыл по Балтийскому морю, набрал в Копенгагене свежих припасов и прибыл в Любек, откуда в карете нас повезли в Боденвердер. Я думал, что в городе, расположенном на судоходной реке так романтично и знакомом мне с юных лет, на прекраснейших крутых горах, подножья которых простираются до Везера, можно будет превосходно жить. Я прибыл сюда примерно в то время, когда жители еще процветали и их были тысячи. Здесь я и расположился со своей возлюбленной супругой в чем-то наподобие сельского имения, дабы здесь, в тишине, вдали от шума большого мира (в котором я сыграл свою роль до конца) провести свои дни в покое, занимаясь прежде всего тем, чтобы поучать своих людей, используя свой и чужой опыт. Так я и поступал и в своем кругу, и там, где находил слушателей.
За домом, по направлению к Везеру, я разбил для себя прелестный сад. Я приказал устроить его с наименьшими затратами. На неплодородной пустынной горе я заложил за каналом прелестный Bosquet и связал его воздушным мостом со своим садом, с самыми разнообразными, какие только можно было достать, иностранными растениями, деревьями и кустарниками, в особенности американскими. Деревья так хорошо принялись, что через несколько лет здесь был восхитительнейший Bosquet, какой только можно себе представить, с разнообразнейшими тропами для прогулок и скульптурами. При входе в этот Bosquet я приказал поставить уже упомянутые мною итальянские шедевры ваяния[235]. Кроме того, я приказал разместить здесь куропаток, которые были настолько ручными, что позволяли, сидя в своих гнездах, спокойно себя щекотать, гладить и разглядывать яйца, короче говоря, делать с собой все, что захочется. Весной в этом Bosquet"е бывало более 6000 соловьев особого рода, такого, например, которые распевают до Михайлова дня[236] и из-за этого знамениты на всю округу. Эти птицы так чудесно пели, что все великие мужи нашей местности посещали меня, не жалея ни времени, ни трудов, и завидовали мне. Теперь все это для них уже устарело, и Мюнхгаузен все более мрачнеет. Однако недавно меня посетил алжирский бей.
Внизу я приказал разбить грот и украсить его различными естественнонаучными экспонатами, которые я частично собрал в своих путешествиях, а частично получил в наследство от своей возлюбленной. Так, внутри есть, например, рудный штуф чистейшего золота неизмеримой ценности, но который я, естественно, должен был поставить внутрь, потому что иначе его бы украли. Поэтому увидеть можно только внешнюю сторону. Далее — камень, который запахом указывает мне, когда пойдет дождь. Ведь есть множество людей, которые могут слышать и видеть, как кашляют блохи, растет трава и кто знает что еще, а вот я могу унюхать дождь. Однако самым замечательным и самым своеобразным экспонатом сада является окаменевший Приап[237], принадлежащий нашему роду и найденный в могиле моего прадеда. Поэтому я велел поставить его посередине. Меня заверили, что даже от простого созерцания различные дамы, а особенно служанки, прогуливавшиеся там по воскресеньям, естественно, не без спутников, понесли из-за этого, так что я из добрых побуждений вынужден был закрыть грот перед их носом, потому что я не мог более терпеть безобразия, которые телесные Приапы творили за счет моего окаменевшего. Лишь дамам я иногда восхвалял его и призывал их его коснуться, так что они от этого удивительно полнели, и когда дело стало широко известным, то даже из Рима прибывали сюда паломники, именно это дало моему гроту название — капелла святого Приапа.
На значительной высоте над гротом стоит храм. Я называю это место Зубец. Отсюда моим глазам открывается живописная панорама. И я тоже велел построить его на китайский манер по рисунку, полученному мною от императора Хи-Кинга. Я часто услаждаюсь здесь со своими друзьями или в одиночестве доверительными беседами со своим милым городом, который я так хотел бы видеть более счастливым, с горами, со всеми предметами дикой и культивированной природы, — полный радости от произведений своего искусства. Когда я смотрю отсюда вниз, то от этой высоты и от высоты моих проектов у меня часто кружится голова, а мой кошелек не может и не хочет позволить мне этого. Субсидии из Лифляндии слишком скоро пошли на убыль. Мои богатства растащили у меня в разных местах. Того, что я получаю со своих поместий, хватает только на завтрак. Вот если бы у меня сейчас были деньги, которые я привез из Константинополя в Италию! Тогда можно было бы увидеть чудеса. И все же это было бы чревато опасными последствиями, — ведь кто знает, на что бы эти деньги сгодились.
Моя охота, несколько собак, моя гора для увеселений, мой сад, моя верховая лошадь, моя табачная трубка — вот и все, что более всего занимает меня. Многочисленные немецкие зайцы и северные медведи должны были капитулировать передо мной. Однако я кое над кем так подшутил, что он лишился слуха и зрения. Но и здесь не могу я не упомянуть одну собаку, которую я выдрессировал так, что она без меня могла ходить на охоту. По моему заказу для нее изготовили специальное ружье, я повесил его при помощи особых креплений на бок, привязал ее хвост к курку, и собаке так повезло, что она принесла мне со своей первой вылазки двух зайцев, которых подстрелила одним выстрелом.
Однако, к несчастью, я потерял эту верную собаку. Однажды мы были на охоте, собака ушла слишком далеко, что-то нашла, сделала стойку и думала, что ее хозяин подойдет. Мюнхгаузен не подходит, а собака все стоит тут и стоит. Через полгода я ее наконец случайно нашел совершенно усохшей в той же позе. Любители могут увидеть ее в моем естественнонаучном кабинете, где я отвел для нее лучшее место.
Мою оружейную кладовую любители всегда найдут в полном порядке. Хорошо известно мое ружье, из которого я выбил в Лифляндии медведей из их шкур, а у своего слуги — гульдены между большим и указательным пальцем. Я проделываю это и сейчас с каждым, кто пожелает убедиться в достоверности этого. Однако я заранее должен вам сказать, что уже несколько лет немного дрожу. Поэтому я не могу поручиться за большой и указательный палец. Впрочем, мое ружье — живой и непреходящий пример моих дел. На нем наверняка около 200 отметин, каждая из которых означает одного медведя, убитого моей собственной рукой.
В завершении моего рассказа следует описать мою самую прекрасную комнату. Изнутри она полностью отделана прекраснейшим китайским ореховым деревом. Подарил его мне император Хи-Кинг, с которым я переписываюсь уже 50 лет. Что-либо лучшее невозможно себе вообразить. Ни одна кисть не нарисует все это так живо. Все, что можно придумать и представить и что каждому захочется увидеть, — он здесь увидит. Я сам всегда поражаюсь, когда вхожу в свою комнату. Пеликан, который кормит семь малышей, выглядит естественнее, чем настоящий. Как будто действительно видишь его, разрывающего себе грудь, видишь, как брызжет кровь, и детеныши ее сосут. Недалеко — гремучая змея, настолько похожая на настоящую, что действительно слышишь, как она шипит. Козел на вершине скалы в тот момент, когда он собирается броситься вниз. Мой Султан в углу, как живой, когда он поедает мой желудок; моя скачка над полем пшеницы; мои чудесные приключения на море; моя поездка по воде; опасности — дракон у Сеннара; путешествие со страусом на Луну, на Марс, на Юпитер; мое возвращение на парашюте — и с соломой сквозь Луну; живая масляная бочка; эскорт саней; происшествие у Новгорода с медведем; мое путешествие на охотничьей сумке; опасные приключения в болоте у Нарвы; моя прекрасная трактирщица; моя любимая добрая жена; мой милый Боденвердер; мой сад; мой грот; моя увеселительная гора, — короче говоря, вся моя история наглядно показана на картинах этой комнаты. И так каждый может придумать историю по своему желанию. И на этом конец.
ebooksa